В ней жар упившейся вакханки,

Горячки жар — не жар любви.

Его искреннему раскаянию Груша не поверила. Поэты, они ведь не совсем мужчины. Так, предмет для удовлетворения дамского честолюбия. Важного занятия нет. Чинов тоже. Связь с ними не может считаться чем-то серьезным.

Львов — другое дело. Парень расторопный, внимательный. Все записывал, вычерчивал и составлял планы. По его выкладкам выходило, к Вильно постоянно прибывают польские войска. Вроде на учения. Никого в городе это не беспокоило. В столице, как видно, тоже. Но береженого Бог бережет. И адъютант не видел в своей миссии ничего необычного. Иной расклад — отношения с женой начальника. Здесь ему было страшновато. Но и отступать он не привык.

Груша забавлялась от души. На обратном пути, проезжая через станцию Фридрихсгам, она оставила в журнале регистрации запись по-французски: «Принц Душка-Дурашка с половиной своего двора и гарема». Кто посмеет пенять генерал-губернаторше?

Между тем Арсений Андреевич и сам получил кое-какие сведения. За два дня до возвращения «разведывательной миссии» его навестил генерал-адъютант цесаревича Константина граф Ожаровский. Они были знакомы по прежней службе, и подобный визит не заключал в себе ничего необычного. Если бы не дела в Вильно…

Ожаровский слыл красивым малым. Когда-то именно с ним императору изменила многолетняя любовница Мария Нарышкина. Теперь, глядя на гостя, генерал невольно сравнивал его с государем.

— Садитесь, ваше сиятельство. Что привело вас в Гельсингфорс?

— Сознайтесь, что вы озадачены моим визитом? — усмехнулся граф. У него была такая ясная и такая дерзкая улыбка, что становилось ясно, на какие кренделя небесные Нарышкина променяла тихие жалобы августейшего друга.

— Да-с, — озадаченно кивнул Арсений. — Странно ехать из Варшавы в Петербург через Финляндию.

Ожаровский энергично кивнул.

— Но я имею к вам конфиденциальный разговор. Считайте, что я веду его от своего имени и от имени генерала Куруты. Хотя, конечно, его высочество великий князь Константин Павлович осведомлен о моей миссии.

Закревский молчал.

— Вы уже, наверное, знаете, что наши войска дислоцированы возле Вильно?

Генерал кивнул.

— А также, что его императорское величество чрезвычайно болен.

Снова наклон головы. Арсений чувствовал, что сейчас безопаснее объясняться жестами.

— Все в руках Господа и, может статься, что вскоре его высочество цесаревич отправится из Варшавы в Петербург, чтобы осуществить свои законные права.

Все это было ясно, как божий день. Генерал-губернатор Финляндии не понимал другого: при чем здесь он. И его корпус.

— Если Всевышний лишит нас нынешнего государя и его высочество проследует к отеческому престолу, — осторожно проговорил Арсений, — кто может этому помешать?

Ожаровский снова улыбнулся. И на этот раз его белозубая, острая, как сабля, ухмылка не понравилась генералу.

— Так вы согласны с тем, что цесаревич — законный преемник императора?

Закревский вытаращил глаза. Сомнения на этот счет у него не возникало.

— Однако есть люди при дворе и в гвардии, которые думают иначе, — продолжал генерал-адъютант. — При осуществлении своих прав его высочество может встретить сопротивление. Чтобы этого не случилось, вверенные Константину Павловичу войска должны сопровождать его в столицу. Такое передвижение…

Ах, вот оно что! Арсений выпрямился. Его высочество хочет иметь защиту из польских частей. А передислоцироваться из западных губерний к Петербургу они могут только с согласия прилежащих войск.

— Вы зря теряете время, граф, — сухо сказал Закревский. — Государь болен, но вовсе не на краю могилы. А если Бог призовет его, то никто не станет препятствовать законному наследнику перебраться в столицу. Однако перевести вслед за собой иностранные войска на территорию России, ни я ни другие командующие корпусов не позволят. При первом шевелении я двину свои части в Литву и перекрою границу.

Ожаровский встал.

— Вы называете польские войска «иностранными»?

— Одиннадцать лет назад я с ними воевал. Что изменилось?

Одесса.

Михаил Семенович сердился на супругу. Не то что бы Лиза подала повод. Боже упаси. Но граф испытывал непривычное раздражение. Это мучило его. Утром он вздумал браниться с ней из-за Пушкина. Нашла компанию!

— Сударыня, я не помню, чтобы приглашал этого человека.

Лиза вертела в руках соломенную шляпку. Она знала, какие россказни ходят о поэте по городу. Если их заметят вместе на прогулке, это не послужит ей к чести.

— Но он сам вряд ли виноват…

— Что не делает его более приятным. — Лицо Михаила оставалось хмурым. — Двадцать четыре года! Я в его возрасте вел переговоры о присоединении Имеретии.

— Которые провалились. — Супруга всегда умела сдернуть графа с небес на грешную землю.

— Никому об этом не говори, — рассмеялся он. — Но все же! Есть разница? В канцелярии полно дел. Говорят, этот Пушкин нуждается. Ну, повози пером по бумаге!

— Мне кажется, он очень много работает, — в задумчивости произнесла Лиза. — У него все руки в чернилах.

— Не знаю, — пожал плечами граф. — Нельзя быть поэтом и не читать книг. Я предложил ему нашу библиотеку. Ты его здесь видела?

— Может быть, он тебя боится?

— И слава богу! — Воронцов сдержал раздражение. — С такими манерами надо отправлять не в ссылку, а в штрафной батальон.

— Ты его просто не разглядел.

— А какая нужда тебе его разглядывать?

Лиза в изумлении смотрел на мужа. Она давно не видела его таким желчным и злым. Новая служба значила для Михаила много. Почти все. А опальный поэт, сам того не понимая, стал причиной нареканий из Петербурга. Кто бы мог подумать, что какой-то коллежский секретарь бросит тень на карьеру генерал-губернатора!

— Держись от него подальше, — предупредил граф.

Гельсингфорс.

Гельсингфорс тих и провинциален. Слишком много высоких гостей — для него редкость. Вот почему пассажир легкой рессорной коляски, миновавшей заставу ранним мартовским утром, старался пониже надвигать лощеную шляпу с высокой черной тульей и повыше поднимать лисий воротник пальто. Кое-где лежал снег. Ветер со шведской стороны всегда холодный. Рано было перелезать из шубы в весеннее и менять подбитые мехом полусапожки на французские туфли. Карл Васильевич чувствовал себя простуженным и несчастным.

Он велел править к генерал-губернаторскому дому и, вступив в переднюю желтого особняка с белыми дорическими колоннами, доложить о себе только хозяину. По властной манере и неприятному, повелительному тону, лакеи тотчас признали в незнакомце важную персону. Мальчик-гайдук метнулся к господской спальне. Был тот ранний час, когда ее сиятельство почивала особенно крепко, а его высокопревосходительство норовил урвать клочок теплого блаженства под боком у супруги.