Их у Бухсгевденов было пятеро. Есть о чем беспокоиться!

— Три!!! — пронзительно взвизгнула Аграфена, и звук одновременно грянувших выстрелов заглушил голоса.

Когда дым рассеялся, обе дамы стояли. Промазали! Еще бы! Мужья коршунами накинулись каждый на свое добро. И если начальник штаба охал и хлопал над ненаглядной половиной крыльями, то Закревский сразу, без разговоров влепил пощечину.

— Дура! Ей-богу! Сколько ты будешь меня позорить?!

Аграфена дерзко вскинула голову.

— Бьет, значит любит!

Она пошла к камню, вынула из кармана платок, намочила его в воде и приложила к лицу. Арсений задел ее по носу. Теперь ему было стыдно.

— Эй, Прасковья! — повернувшись к противнице, крикнула Груша. — Глянь на свою правую сережку!

Госпожа Бухсгевден обеими руками схватилась за ухо. Стон, который она издала, свидетельствовал о том, что украшение испорчено. Золотая безделушка была срезана пулей, аккуратно отделившей камешек от дужки.

— Я не собиралась тебя убивать! — продолжала Аграфена. — Но запомни: если ты еще раз скажешь дурное слово о происхождении моей дочери, я отстрелю тебе оба уха!

Не выдержав, начальник штаба оставил жену на траве и зашагал к ним. Это был почтенный генерал, с которым Закревский до сих пор не имел трений.

— Сударыня, вы… Ну, знаете, сударь, с такой супругой… Ваше место в желтом доме…

Он был прав. Арсений смотрел на жену молча.

— Ты думаешь, я виновата?! — взвилась Аграфена. — Эта змея говорила гадости о нашей семье!

Закревский не отвечал. Он знал обо всех ее проделках. Она стреляла в цель. Плавала нагишом в заливе. Правила яхтой. Учила дочь фехтованию на кинжалах. И принимала мышьяк в микроскопических дозах, чтобы приучить себя к ядам…

— Поехали домой.

Тишка подвел в поводу хозяйскую кобылку.

— Ты сердишься?

Арсений наклонился с седла и прошептал Груше на ухо, что она должна сделать, чтобы заслужить его прощение. Та расхохоталась и дала коню шпоры.

Одесса.

Да можно ли оскорбить женщину горше, чем похитив у нее туалет?

В субботу утром графиня Авдотья Петровна Гурьева отправилась на Александровский проспект в магазин госпожи Томазини. Там двумя днями ранее она приметила выставку новых парижских платьев. Торг в Одессе беспошлинный, и любая заморская безделица обходится вдвое дешевле. Даже негоциантки щеголяют перчатками и газовыми косынками с улицы Фобуар. Что же говорить о дамах состоятельных? Способных заплатить за полный туалет двести, нет, двести пятьдесят рублей!

Авдотье Петровне приглянулось бальное платье цвета «нильских вод» — крик сезона после праздника у герцогини Орлеанской. Его украшали бледно-золотые кружева шантильи и цветок лилии на корсаже. Венчал туалет тюрбан Сильфида. Стоило сокровище пятьсот рублей, и цена гарантировала, что в ближайшие дни, даже недели, ни одна здравомыслящая дама близко не подойдет к покупке. Пусть хозяйка магазина сбавит сотню-другую.

Графиня Гурьева не была простушкой и тоже предпочла бы подождать. Но мысль, будто кто-то успеет украсть у нее из-под носа «нильские воды», чуть только разлив спадет, сводила Авдотью Петровну с ума. Ей снился кринолин на излете и ажурная пена с блестками солнечной пыли. Наутро госпожа градоначальница решилась и, не сказав мужу ни слова, взяла полтысячи рублей ассигнациями. Бумажки плотно похрустывали у нее в ридикюле, когда коляска катилась по проспекту. Мадам Томазини встретила клиентку с почти турецким подобострастием. Но, скользнув глазами по шеренгам платьев, Авдотья Петровна не увидела шедевра. Сердце ее сжалось.

— А где туалет а-ля масленичный карнавал? — рассеянно осведомилась она, тая невольный трепет.

— Ах, мадам, как жаль, что вы приехали только сегодня, — прозвучал роковой ответ. — Ее сиятельство госпожа графиня послала за ним вчера вечером.

Гурьева едва не уронила ридикюль.

— Без примерки? — Ее губы изогнулись.

— Она сказала, что горничные подгонят. И заплатила вперед за лучший наряд, который пришлют в следующем месяце.

Ноги Авдотьи Петровны подкосились. Эта женщина не просто опередила ее! Она позаботилась о том, чтобы и впредь иметь фору перед соперницами! Неслыханно!

Время шло к утреннему чаю. В египетской гостиной графини Ланжерон собралась милейшая компания. Сама хозяйка, графиня Роксана Эделинг, урожденная Струдза, жена обер-гофмейстера Саксен-Веймарского двора, и визитировавший чету Ланжеронов Филипп Филиппович Вигель. Невинно шутили, мыли кости соседям. Как вдруг за окном застучали колеса, послышался стук отворяемых лакеями дверей, шум атласных юбок на лестнице, и в комнату влетела госпожа Гурьева с красными пятнами на щеках.

— Что с вами, милочка? — воскликнула Роксана, поднимаясь ей навстречу. — На вас лица нет!

— Нет лица?! — истерично расхохоталась Авдотья Петровна. — А скоро на всех нас не будет платьев!

С этими загадочными словами она упала в кресло и испустила дух, точно собиралась в райские кущи.

Хозяйка была шокирована, но, замкнутая и чуть диковатая от природы, не смогла произнести ничего членораздельного.

— Подайте воды! — Мадам Эделинг энергично позвонила в колокольчик.

А Филипп Филиппович на правах старого друга четы Гурьевых приблизился к обессиленной гостье и пощупал ей пульс.

— Что стряслось, ваше сиятельство? — участливо осведомился он. — Грабеж? Пожар? Ненастье?

— Грабеж! Бесстыдный. Наглый. Среди бела дня! — Авдотья Петровна залпом осушила стакан и немного пришла в себя. Она походила на сердитую кошку, которая шипит и выпускает когти из подушечек.

Вигель отступил, сел на стул и с затаенным смешком уставился на градоначальницу. Какими впечатлительными женщины становятся за порогом тридцати! Тут и мигрени, и истерики, и мужья-мерзавцы, и охладевшие любовники, и предательницы-подруги…

— Пока вы нижете бисер, — воинственно мяукнула Гурьева, — эта… la petit Worontsoff скупила все приличные туалеты нынешнего сезона и потребовала, чтобы ей доставлялись новые парижские платья, прежде чем их выставят на продажу!

Последнее было неправдой. Но потрясло собравшихся до глубины души. Дамы вскрикнули. Неслыханная наглость! Они не станут ходить в обносках наместницы!

— Это неприлично, — сказала Роскана Эделинг, наклонив вперед коровью голову на короткой шее, точно собиралась бодаться. Фрейлина высочайшего двора, она не отличалась красотой, но слыла настолько умной, что сам император Александр удостаивал ее бесед. — Мне казалось, что графиня лучше воспитана. Супруге генерал-губернатора не пристало…

— Воспитана? Кто говорит о воспитании? — взвилась до сих пор молчавшая госпожа Ланжерон. Необщительная и мрачная, она редко подавала голос, но уж если высказывалась, то с крайним ожесточением. — Деревенская дурочка, которую его сиятельство вытянул из Богом забытой глуши под Белой Церковью!