Когда они остались наедине и когда Бебий попытался выложить ему самое важное, наследник решительно прервал его:

– Самое важное оставим на после еды. Нам спешить некуда, а ты, дружище, хорошенько обдумай, что будешь говорить. Наш разговор будет записывать писец…

– То есть?..

– Поэтому постарайся выложить все ясно и точно.

– …и ничего не скрывая?

– Само собой. Тебе есть что скрывать?

Бебий кивнул. На мгновение вспомнилась робость Матидии, ее волнение и некоторая стесненность в тот момент, когда он в знак приветствия легко обнял ее.

– Это существенно? – поинтересовался цезарь.

Бебий отрицательно покачал головой:

– Может подождать, – потом признался: – Меня смущает присутствие писца. Он проверенный человек?

– Более чем, – заверил наследник престола.

– И тем не менее…

Понизив голос, он сообщил Марку о предупреждении Евсевия – мол, все, что происходит в императорском дворце, через пару недель становится известно в Александрии.

Затем, уже громче, Бебий предложил:

– Давай-ка я сначала расскажу все, что случилось со мной в Египте, потом ты сам решишь, что выкладывать в присутствии раба-номенклатора, о чем лучше промолчать.

Марк возразил:

– Нет, Бебий, будет лучше, если ты расскажешь все как есть. Моему человеку можно доверять. Можешь также довериться императору – все, что следует сохранить в тайне, будет сохранено.

* * *

После бани, удалившись с Марком в кабинет отца, который им уступил Эвтерм, Бебий начал с изумления, которое он испытал от неожиданно шумной встречи, организованной местным фрументарием в Александрии. Громогласная навязчивость Вителиса, окружение префекта, в котором всем заправляет мрачный, злопамятный вольноотпущенник Гелиодора Христогон, ошеломляющая неожиданность и щедрость подарка, приготовленного ему Вителисом, – никак не соответствовали частной поездке, которую в качестве туриста совершал Бебий.

Сначала то и дело поглядывал на писца – тот невозмутимо водил стилóм по восковым дощечкам – и Бебий немного успокоился.

…Вскользь поведал о Пантее и только для того, чтобы выявить ее связь с неким Антиархом в Риме и его подручным Исфаилом, устраивавшим в Александрии нападения теней, обжигающих огнем, очень похожие на те, что случались в Риме.

…Упомянул о последней стычке с тенями, поджидавшими его у фонтана.

– Что касается эфиопа, он ранен в ногу. Должен остаться шрам. Эфиоп и Антиарх имеют какое-то отношение к Люпусиану, поэтому того надо предупредить немедленно. Схватить этого проныру Викса. Но главное выяснить, кто изображает из себя верховную тень и у кого нечистые мысли насчет дворца.

– Этим уже занимаются. Как насчет легата II Траянова Неустрашимого легиона, расквартированного в Египте?

– Муциан хранит верность присяге, тем более что он должник Антонина, но у него только один легион. Мой сослуживец Авидий Кассий утверждает, что главная угроза исходит из Сирии. Там три легиона, которыми командует неумеренно алчный и спесивый претор Присциний, а также вечно фрондирующая местная знать.

– Кто такой Авидий Кассий?

– Центурион II легиона. Достойный служака, но настроен чрезвычайно республикански.

– Это хорошая характеристика для молодого человека, особенно если он считает, что верность присяге и безупречное исполнение долга обязательны даже для самого верного республиканца.

– В этом можешь не сомневаться. Перед отъездом я договорился с Муцианом, что тот вслед за мной отправит в Рим Авидия для получения конкретных указаний.

– Вполне разумная мера, – одобрил Марк, – тем более что слова Кассия подтверждают имеющиеся у нас сведения.

– Почему бы не пустить их в дело и одним ударом вырвать заразу с корнем?

– Потому что Урбик застрял в Британии. Его медлительность вызывает порицание даже у моего приемного отца.

– Да уж… – кивнул Бебий. – Уж кого-кого, а вывести из себя Антонина, это надо уметь.

После недолгого молчания Бебий неожиданно признался:

– Ты не поверишь, Марк, я сплю и вижу эту женщину, ее обряды и неземные ласки. Случается, обнимаю… Не могу простить себе ее смерть.

– Вот на этом я хотел бы остановиться особо. Тобой недовольны, Бебий. Спокойствие в государстве во много раз важнее любых обрядов, личных пристрастий и безумных страстей.

– То есть?..

– Зачем ты выгнал эту женщину? Мало того, что обрек ее на смерть, так еще и собственноручно оборвал ниточку, которая вела к самому сердцу заговора. Надо было доставить ее сюда. Здесь она бы выложила все, что ей известно о недоброжелателях императора и в первую очередь о Сацердате и его покровителях. Они очень опасны. Вторую грубейшую ошибку ты совершил уже в Риме, приказав Храбрию срочно известить его хозяина о лжеплемяннике. Тем самым ты предупредил заговорщиков и дал им время замести следы.

Бебий растерялся.

– Я как-то не сообразил…

– Тебя извиняет неопытность в государственных делах, но в следующий раз сначала думай, потом делай. В конце концов, ты сам настаивал, что исключительно разум является верным путеводителем в земных делах, а никак не безумные страсти.

– Но здесь Пантею могли бы подвергнуть пыткам!!

– Если этого потребуют интересы государства.

– Марк, я не понимаю тебя. Неужели интересы государства важнее жизни этой женщины?

– К сожалению, интересы государства важнее жизни любого из нас. Рим стоял и будет стоять на этом, разве не так?

– Так-то оно так, но я думал…

– Мы с тобой очень много думали, теперь пора перейти от слов к делу. На нас возложена ответственность. Пора придать нашим мечтам, нашему видению мира, ясному представлению о том, что такое хорошо и что такое плохо, практический смысл. Эта шлюха много знала.

Мы рассчитывали на тебя… Была задумка в будущем назначить тебя префектом Египта, и эта возможность еще не исчерпана, так что выбор за тобой. Забудь об этой девке. Встреча была мимолетной, расставание тягостным, но твоей вины в ее смерти нет. Раскаяние в данном случае неуместно. Как ты будешь жить с Матидией, если не в силах справиться с памятью о случайном, пусть даже очень увлекательном приключении?

Бебий промолчал.

Что здесь возразишь?!

Только мельком, сквозь щель в сознании, осветилось… а может, не надо справляться?

Может, лучше не забывать, и каждый следующий шаг соизмерять с искуплением вины? Но жалость, как с детства уверяли всех мальчиков и девочек в Риме, унизительна. Для римского гражданина это самая позорная, самая недостойная страсть.

Жалость!..

Римлянина можно простить, амнистировать, к нему можно проявить милосердие, основанное на разумном предположении, что осознавший вину гражданин теперь не пожалеет жизни, чтобы искупить ее.

Но сострадать!..

Присесть рядом и обоюдно пустить слезу – это было немыслимо, оскорбительно для римской доблести.

Щель замкнулась.

В памяти возникло смущенное лицо Матидии. Она была хорошенькая, и с ней предстояло жить. Она-то в чем виновата?

* * *

Лупа долго вглядывался в лицо мальчугана, выдававшего себя за его племянника.

Оно было