Я тоже перешагнул через это, когда, отыскав Антиноя, возвращался в Рим. Адриан в Вифинии сообщил о смерти твоего отца, и мне некуда было податься, как вернуться в Город и заняться хозяйством. Об этом просила меня твоя бабушка.

Я шел и плакал. В прямом смысле слова. Потому что не хотел возвращаться в Рим, это средоточье зла. Что мне было делать в этом вертепе? Как спасти свою душу? Что я надеялся здесь отыскать? Праведную жизнь? Это смешно. Это глупо. В Риме нельзя обрести ни спокойствия, ни уверенности в завтрашнем дне. Здесь только истуканам привольно. Знаешь, как страшно было вновь погрузиться в греховную жизнь. Устою ли?

Куда как легче было отправиться в пустынь! В добровольное изгнание, в котором попытаться растолковать слово Христово каждому, кто пожелал бы его выслушать.

Как-то, отчаявшись, я признался нашему местному пресвитеру, что готов бросить все и бежать из Рима куда глаза глядят. Очень мне тогда хотелось поискать святой жизни. Все лучше, чем ждать потери имущества. Мы тогда, Бебий, были на грани разорения.

Телесфор, наш епископ – ты его не помнишь, маленький был, он наложил на тебя руки и благословил… Крохотный такой старичок, седенький, лицо морщинистое, голосок ласковый, дребезжащий. Он и посоветовал: не спеши, Эвтерм. Не ищи святой жизни в обмен на праведную. Измерь юдоль страданий, а не беги от нее. В каком звании кто призван, в том и оставайся перед Богом. Так учил апостол Павел: «Обрезание ничто и необрезание ничто, но все в соблюдении заповедей Божиих». Праведная жизнь возможна и здесь.

Здесь и сейчас.

Потом объяснил: ты, Эвтерм, в Риме человек небезызвестный. О том, что ты христианин, знают многие из высших и низших, и никто не упрекнул тебя. Ты хозяина своего, Лонга, не испугался. Когда совесть возопила, отправился к Траяну молить за несчастного мальчишку. А теперь, когда познал Христа, когда укрепил его в сердце, решил сбежать? Что скажут язычники? Ушел, мол, Эвтерм. Бросил шесть десятков душ и исчез. Пусть выводят их на невольничий рынок, пусть распихают кого куда. Жен отдельно, мужей отдельно. Матерей отдельно, детей отдельно. А что же, спросят, Эвтерм?

Он куда глядел?

А он святую жизнь отправился искать! Слово Божие проповедовать. Подумай, что обо всех нас, о братьях и сестрах твоих, будут говорить?

Эвтерм, у тебя же есть руки! Ты – раб Божий, а Спаситель без помощи не оставит. Ты грамотен, многознающ – трудись! Ведь не Христос за тебя трудиться должен. Господь наш свое претерпел, а ты свое претерпи.

Говоришь, собственность отягощает, хозяйственные заботы отчуждают от философии, домашняя блудница склоняет к прелюбодейству, но ведь выбора нет. Придется уживаться, а грехи отмолишь. Такова юдоль печали, которую называют жизнью – и в этом Истина!

Его Истина…

* * *

Бебий был вынужден согласиться с Эвтермом – слова воспитателя были верными, но веяли откуда-то издалека, из недосягаемых пока краев.

Может, с небес, но эта обитель, где обитала его родная мать, была недоступна и гипотетична, а тут уныние, хозяйство, счета, подряды, необходимость заняться кирпичным заводом, невысказанные упреки Матидии, на которые так или иначе придется ответить, так что болезнь Зии, а затем ее внезапная кончина вместе с неослабным горем принесла и некоторое душевное облегчение.

Бебий горевал не то чтобы неискренне, но как-то поверхностно и только спустя несколько дней, когда пронзительно вспомнились ее последние слова, сказанные ему перед кончиной: «Похороните меня в катакомбах. Я всегда была тебе как родная, а ты мне как сын. Пусть была строга, иногда несправедлива, но вырастила. Как считаешь?» – Бебия словно что-то подтолкнуло – а ведь верно! Родную мать он не помнил, а Зия всегда была рядом.

…Он тогда не выдержал и спросил:

– Ты о чем, матушка?

– Будь добрее с Матидией. Помирись с ней, признай ее. Приласкай. Я пригляделась к девчонке. Тебе повезло с женой, Бебий, она – подарок с небес, а ты спутался с продажной храмовой шлюхой. Это не к лицу Лонгам. Будь добрее с Эвтермом. Он очень переживает, что до сих пор сидит в тенетах. Бебий, прошу тебя, не держи его. Если решит уйти, пусть уходит. Я так хочу встретиться с ним на небесах. И с твоим отцом… И с Адрианом… Мне было так хорошо с ними. – После паузы добавила: – О большем не прошу. Решать тебе, но с девчонкой помирись.

* * *

Спустя несколько дней после смерти домоправительницы, он впервые заговорил с Матидией.

Ночью…

Расспросил, как уживалась с Зией, на что молодая женщина, крайне удивленная, что мужа потянуло на такие далекие от поиска истины разговоры, призналась, что «Зия была еще та штучка!».

– Учила насильно. К нашей родовой прялке, которую я прихватила из дома, отнеслась пренебрежительно – заявила, это, мол, все ваши римские причуды. Ткачеством да покорностью Бебия не приманишь. Принудила съездить на кирпичный завод, на виллу в Путеолах. Ту, что Траян подарил твоему отцу. Она, безусловно, стоит немалых денег, но там требуется ремонт. Заявила: тебе, девонька, самой придется тащить хозяйство, я твоего муженька знаю. Ему истину подавай, да ученую компанию, да досужие разговоры. Она предупредила, что ты не дурак. – Матидия приподнялась на локте и, заглянув в глаза мужу, который никак не ожидал подобной прямоты, добавила: – Ну и ты не будь дурой.

Затем прильнула щекой к плечу мужа.

– Что будем делать с кирпичным заводом, Бебий? Как поступим с виллой в Путеолах? Не хотелось бы продавать, ведь это подарок самого Траяна. Насчет оливковых плантаций я договорилась с откупщиками.

– Я так и знал! – в сердцах, но без прежнего холодного исступления и нескрываемого возмущения, откликнулся Бебий. – Ты начнешь требовать от меня того, этого…

– А как же! – согласилась Матидия. – Но сейчас мне бы хотелось потребовать от тебя другого… Я так соскучилась, Бебий!..

Она погладила его по животу, легонько подергала волосы в паху, коснулась мужской плоти.

Та резко взбодрилась, и Бебий обнял жену, перевернул на спину. Пусть и помимо воли, но с нараставшим желанием и проснувшейся обильной страстью вошел в нее.

…Успел упрекнуть себя – раскис, расслабился, поддался хозяйственным пустякам. Это казалось обиднее всего.

…С каждым новым толчком эти бредовые мысли безнадежно таяли, оборачивались жаждой женского тела, непривычного, узенького, ожившего.

Матидия с каждым новым толчком все яростнее разогревала его…

И вовлекала…

Не отпустила, когда Бебий истек, внезапно и обильно. Удерживала, пока сама не содрогнулась.

Но и потом не отпустила. Поерзав, потребовала еще… потом еще, и только