Он завел сайт, зарабатывал на мелких заказах. Бродил в переулках, рисовал прохожих. Натура куда интересней, нигде ему не писалось так легко, как на улицах. Просыпался посреди ночи и хватался за карандаш и блокнот под подушкой.

Как-то владелица одной мелкой галереи предложила организовать ему выставку. Трогательная барышня с бледным треугольным личиком, в очках с роговой оправой, дочь искусствоведа. Он был благодарен и принес ей завернутый в промасленную бумагу кусок сала, которым по старой памяти угостил его знакомый бомж. Понятное дело, откуда взялось сало, но, завернутое в бумагу, оно выглядело вполне прилично, а искать другие деликатесы ему не пришло в голову, да и денег не было, все уходило на холсты и краски. Он вручил ей сало и осмелился пригласить на свидание. Барышня с бледным личиком засмеялась и неожиданно согласилась. Он так просто пригласил, из вежливости. А пришлось гулять с ней по выставкам и ресторанам – за ее счет, разумеется, – приходить три раза в неделю на ночь в ее квартиру. Он стойко выносил это пару месяцев. Угрюмо отмалчивался, засунув руки в карманы, когда она его выгуливала, представляя знакомым как молодого гения. В конце концов, напился и в запальчивости, от нервов, перегнул палку – на хрен послал и ее, и ее деньги. Хотел мягче, но вышло по-гробински. С тех пор ему и в ее захудалую галерею путь был заказан.

На хер, осточертело! Он берет и копирует колонковой кистью смайлик дерьма. Куча говна, вроде завитушки шоколадного крема. Улыбчивая какашка с выпученными глазами. И, твою ж мать, они вдруг все приходят в восторг. Тогда он пишет дерьмо на грубом холсте пастозно, потом пишет тонкими прозрачными слоями на холсте, загрунтованном до стеклянной глади, пишет и так, и этак – дерьмо, раздавленное чьей-то подошвой, дерьмо, по которому проехался протектор грузовика, жидкое дерьмо, брызги дерьма (кто-то как бы надристал в пустоту космоса – глубокомысленно восторгаются все, охваченные священным трепетом). Дерьмо сплющенное, дерьмо, грустно сидящее в луже, дерьмо, которое насилует огромный член негра, дерьмо, разлетевшееся от взрыва фугасной бомбы, и – великолепная находка композиции – дерьмо, висящее в пустоте. Дерьмо плачет и смеется, живет и вселяет во всех оптимизм и надежду. Все сострадают дерьму. Все любят дерьмо. Все хотят от него еще больше дерьма – в самых разных видах и проявлениях, формах и ракурсах, во всех смысловых оттенках и в тончайшем философском контексте.

Галереи сражаются за него, ему платят приличные деньги. И вот он уже съезжает из общаги в просторную съемную квартиру, чтоб захламить ее холстами и подрамниками, превратить в сарай.

Идиотам нравится дерьмо на холстах, блестящие вывески, яркие витрины, хром на авто, освежители воздуха в туалетах и морская капуста в красивых баночках. Главное – великий декоративный смысл утилитарной упаковки. Весь мир оптимистично упакован. Поп-арт живее всех живых.

Откуда, мать твою, все это взялось? Великие постимпрессионисты и кубисты что-то там отрицали. Но никто уже не помнит, что именно. Все привычно идут по проложенному ими пути и штампуют в промышленных масштабах тонны дерьма. Забыли, как создается настоящее. Ты один в пустоте – до тебя ничего не было, после тебя ничего не будет. Ты макаешь кисть в первородный океан густого мазута. Поверхностное натяжение, колебание, рябь. Первородный мазут – непростое вещество. Им пишется то, что проступает на подкладке твоих закрытых век. Пятна теней, движение черных смерчей, ослепительное пятно солнца. Бесформенный, безграничный, безликий, безысходный ужас закручивается в плотные, как тесто, спирали. Ему снится Мона Лиза, которую насилуют у писсуара. Включается лишь одна, самая потаенная извилина мозга – та, что выпускает в мир священный первобытный кошмар. Гробин просыпается и плачет навзрыд.

В ноябре он вдруг запирается в своей съемной квартире. Выходит только за водкой, сигаретами и упаковкой пельменей. Он день за днем смешивает краски и портит холсты, ища такое, чего еще не было в природе. К концу декабря у него отрастает борода. В комнате не остается кислорода – только табачный дым. Он подходит к окну, чтоб открыть форточку, а она уже, оказывается, открыта. Тогда он снова садится перед холстом, закуривает, сдвинув брови, смотрит в ужасно притягательную точку посреди мирового пространства. Кажется, это и есть дно. Он вскочил, опрокинул к чертям мольберт, вытащил из ящика стола бритву, засучил рукава и полоснул по венам. Вдоль – по всем правилам. Улегся на пол и закрыл глаза.

Проснулся глубокой ночью. Кто-то кашлял за стеной. Полуночное урчание в трубах центрального отопления. На раме форточки сидела ворона и с любопытством рассматривала консервную банку с окурками на подоконнике. Свитер и пол – в крови. А порезы затянулись. Тромбофилия? Или господь не хочет прибирать? Лежал, глядел в потолок до самого утра. А под утро вдруг все-все понял.

Лошадки из пещеры Ласко… Наскальные рисунки палеолита. Им больше семнадцати тысяч лет. Говорят, если бы однажды осенью 1940 года на одном из холмов у реки Везер во французском Перигоре бурей не повалило сосну, никто и никогда не увидел бы эту дьявольски восхитительную наскальную живопись. Под корнями упавшего дерева зияла узкая глубокая нора – вход в пещеру, туннель в параллельную реальность. Галереи под тридцать метров высотой, рисунки на известняке охрой и окисью железа. Там были огромные быки с грустными глазами. Мощь хребтов – одной смелой пластичной линией. Над их головами сияли далекие точки созвездия Тельца. Там были зубры, медведи, единорог, олени с ветвящимися изгибами рогов. Там были те чудесные рыжие лошадки с черными ершистыми гривами. Художники палеолита прорезали контуры в известняке, заполняли их краской и наносили охру на тела зверей. Звери бегут куда-то вот уже много тысячелетий под известняковыми сводами пещеры Ласко. Господь, что не так с этим миром? Почему звери палеолита так охрененно прекрасны? Ван Гог расплакался бы, увидев такое.

Прошло несколько тысячелетий – и Европу заполнили многотонные менгиры. Грубые обелиски неолита. Топорные горизонтали и вертикали. Их словно вытесывали из камня угрюмые огры, не чета легким изящным эльфам из пещеры Ласко. Новое искусство новой эпохи. Сыновья выражали протест отцам – мастерам тонкой живописи по известняковым скалам.

Настал ХVI век – и Леонардо написал супругу флорентийского торговца шелком Лизу Герардини. Едва уловимая дымка окутала ее лицо. Она вся словно случайно материализовалась из воздуха, она прозрачна, как стекло. В ее улыбке – отзвук вечной таинственной ночи под сводами пещеры Ласко, где бегут под созвездием Тельца грустные быки палеолита.

А вот Парижский салон 1885 года.

– Это, на хрен, что за голая горилла, что за парижская блядь? – кричат бородатые, прилично одетые господа, пытаясь доплюнуть до картины. Но картина специально повешена под потолком – чтоб не доплюнули. Господа оскорблены видом «Олимпии» Эдуарда Мане. Ее золотистая кожа сияет изнутри. Но они видят лишь одно: «Хрена лысого она плоская, как карточная дама пик?» Они не привыкли к такому – мастера старой живописи веками моделировали форму, лепя на холсте трехмерное пространство, а этот подонок сделал контур резким, а мир – двухмерным. Это грандиозный скандал. Скандал шикарный. Скандалами начинает жить и упиваться новое искусство. А на пороге – век кошмаров. Никто и не знает, как близок ад.