– Теперь расклад простой, Ло. Если ты меня обманешь, я тебя убью.

А я улыбаюсь в ответ:

– Думаешь, ты напугал меня, ублюдок? Я так устала от самой себя, что меня давно пора бы…

Он скручивает косяк – и я проваливаюсь куда-то в трещинку между параллельными вселенными. Меня нет в этом мире. Кажется, вот уже несколько дней я брожу по Луне. От этого мира остаются лишь слепые отсветы – ночник под абажуром и холодное солнце за обледеневшими стеклами, дым каннабиса и легкое колыхание, будто ты обломком затонувшего фрегата и покачиваешься на морских волнах. Я догадываюсь, что это за качка я догадываюсь. Воину плевать на недосягаемость банши, и он делает с ней, что хочет.

Каннабис – странная вещь. В понедельник он уносит меня на заснеженную вершину Эвереста, во вторник – на улицы заваленного мусором древнего Варанаси, где воздух полон пепла и сладковатого запаха сжигаемых на гхатах трупов, а в среду – в преисподнюю, где громоздятся бурые скалы, как клыки над расплавленной лавой. В преисподней костры выжгли весь кислород. Нечем дышать, жжет изнанку век. И я никак не могу найти дорогу обратно.

– Федька, выведи меня отсюда, – чуть слышно прошу я. Здесь, в преисподней, можно на миг задержать дыхание и навеки забыть, как делается вдох, воздуха не требуется, и можно умереть, не страдая.

– Эй, девочка… – Он теплыми ладонями, пахнущими травой, сжимает мне обе щеки, чтобы сложить мои губы бантиком, вывернуть розовым исподом наружу – его это чертовски забавляет. А я иду на его голос, выбираясь из ада, и шепчу ему, что дьявол фиолетовый, как и бог. Он прикладывает ухо к моим губам, но все равно не слышит – мой голос, похоже, слишком тих.

– Все хорошо, Ло. Я тут. Потерпи. Скоро отпустит.

Нас заставляет выбраться из постели голод – мы неделю, как птицы, питались какими-то сухарями. Уничтожив все запасы окаменевших хлебных крошек, мы прекращаем курить каннабис, одеваемся и выходим на пирсы. Садимся в пикап. Ведь в наши планы не входит голодная смерть.

На Литейщиков из переулка выезжают байки латиносов и следуют за пикапом. Федька угрюмо поглядывает в зеркало заднего вида и вдруг говорит:

– Я бы свалил отсюда, Ло, вместе с тобой.

– Куда?

– А какая разница. На полуостров Индостан, в Африку, в Южную Америку…

– В какую еще Южную Америку, ублюдок? – У меня перед глазами всплывает родимое пятно китаянки Мэй, повторяющее очертания далекого материка. – Ты так любишь китаянок?

– Вот я тебя сейчас совсем не понял, подруга…

Тогда я и напоминаю ему про Мэй. Но Африканцу совсем не хочется думать о ней. Вот уже много дней эта китаянка – большая нерешенная проблема. Аарон наводнил русские улицы героином, Мэй оказалась обычной продажной узкоглазой тварью. Китаянке не жить, если об этом узнают русские ублюдки. Но от Африканца они об этом не узнают. Мысль о том, что из-за него у нее отнимут еще и жизнь, делает его нервным. Так что про Мэй он молчит.

– Они теперь всегда будут ездить за нами? – Я смотрю в боковое зеркало на байки и всадников в бекешах.

Африканец не отвечает.

* * *

Один марсианский сол длится 24 часа 40 минут. На Марсе уже давным-давно не идут ливни. Летом на экваторе, на освещенной Солнцем стороне, господь сидит на рыжих песках и греет пятки. А зимней ночью при температуре минус восемьдесят градусов по Цельсию он разглядывает старые дагеротипы. Вот старика Архимеда зарубает мечом юнец-римлянин в Сиракузах. А вот Диоген Синопский занимается рукоблудием на афинской агоре и заявляет шокированным гражданам: «Хорошо бы, и голод можно было унять, потирая брюхо». А вот он темной афинской ночью тихонько плачет, пока никто не видит. Господь усмехается. У него есть в этом мироздании свои любимчики. Где-то на февральской Земле на перевернутом ящике сидит у костра безрукий Пеппе, хмуро разглядывает свою пушку двенадцатого калибра. Скрипит во сне зубами Гробин на своем матрасе, в щелях половиц воют привидения, заснеженная планета бежит по орбите. Господь легонько дотрагивается до его мокрых от холодного пота волос – Гробин судорожно вздыхает, как наплакавшийся ребенок, и спит до утра спокойно. «Эй, Ло!» – зовет меня боженька. Я встаю, кутаюсь в шаль, подхожу к окну и смотрю в его огромное Лунное око. Господь достает свою камеру-обскуру. А потом кладет посеребренную пластину с моим изображением рядышком с портретом бородатого Диогена. Загребает ладонью холодный марсианский грунт и втайне от всех удобряет Федькины кусты каннабиса.

«За что, господь? Нам так трудно в твоем аду…» – упрекаю я его. Он со смехом отмахивается: «Терпи, сукина дочь. Видишь лестницу? Каждая ступенька – большое человеческое горе. Зато это лестница к Сириусу». – «Господь, мне не надо так высоко…» Но он уже растирает в ладонях пахучие шишки марсианской конопли и философски дымит: «Думаешь, мне оно было надо?»

Я стою у окна. Смотрю на ночные пирсы. Говорю Африканцу:

– Там, на улице, сальвадорец в бекеше…

– Ну, родился человек сальвадорцем, бывает. Не конец света, – откликается Федор. Он разводит удобрения в воде и поливает свой мангровый лес. – А что он делает, Ло?

– Сидит на перевернутом ящике у костра, пушку свою разглядывает.

Африканец подходит к окну, долго смотрит на фигуру в бекеше у костра. Наконец говорит мне:

– Больше не выходи из квартиры, Ло.

Я лишь улыбаюсь. Тогда он выставляет перед моим лицом указательный палец и повторяет строго и зло:

– Не выходи из чертовой квартиры.

* * *

Он садится в пикап. Едет в утренних сумерках вдоль пирсов. Над рекой чернота – привычная в доску: конец февраля. У Канаткина моста ржавая буханка Санджи выруливает налево, не уступив дорогу. Индусы эти, мать их… Как мурзилки на базаре, ездят с выпученными глазами и при этом умудряются, сукины дети, ни хрена не видеть. Африканец вовремя тормозит и сигналит с разъяренным надрывом. Санджи останавливает буханку. Оба приспускают стекла.

– Ты че, ослеп, козел?

– Прости, друг, сигарету в бардачке искал, потом зажигал, а потом задумался… дел столько… приходи на свадьбу, Раджеша на своей сестре женю.

– А Раджеш в курсе? – Санджи обидчиво зыркает цыганскими глазами исподлобья. Федька вздыхает, хмурится, чешет затылок.

– Да ладно, – обещает он индусу, – приду, если дел не будет.

На Тарповке латиносы жгут костры в мусорных баках. На Литейщиков свисают с кровель метровые льдины. Африканец сосредоточен и хмур. Сегодня все решится. Жить или, к дьяволу, пропадать. Может быть, мы еще рванем через континент, на Алтайские горы. Пойдем по хребту, по конской тропе, через колючие заросли – воин, сменивший обрез на рюкзак, и банши с исцарапанными крапивой лодыжками. Так и не добравшись до вершины – ну ее к чертям, – воин опрокинет банши на лопатки. Здесь, на поросшем травой склоне, под звенящей жарой можно стянуть майки и все остальное, показать небесам снежное острогрудое тело, крепкую ложбинку позвоночника чресла, сплетенные пальцы, ключицы и ступни – все в капельках пота, исхлестанное метровой травой, искусанное прилипчивыми насекомыми, честно влекущее многотрудную жизнь, которую ты, господь, как ярмо, повесил. Можно делать детей среди этой травы, под соснами, не выпуская банши, пока не взмолится о пощаде, курить дурь, смотреть с высоты на крошечную деревушку в долине, да хоть лиловый чабрец собирать – какая, на хрен, разница. Главное, спуститься до темноты и не попасть под внезапный проливной дождь, что здесь, в горах, холоден, как воды Ледовитого океана. А может, то будут Гималайские горы или Мэйн Базар в пыльном Дели, этот крикливый, кишащий гудками, мусором и попрошайками муравейник. А еще лучше – туда, где снежные бедра банши покроются загаром и горячим песком. На берег Аравийского моря, весь усыпанный узкими рыбацкими лодками. Черные, просмоленные, они остаются на плаву десятилетиями, а то и дольше века. С рассветом выходят в море низкорослые смуглые добытчики барракуды, тунца, гропера, каранкса, устриц и лобстеров. У всех лоснящиеся ладони и пятки, выбеленные соленой волной. Их приучили к морской рыбалке колонизаторы-португальцы века назад. Тем они по сей день и живут, сбывая морских гадов и рыбу на местном рынке. Но все будет не то без этой реки, покрытой колючим льдом, без этих бесконечных промозглых ветреных сумерек. Он знает – от тоски по этим сумеркам не избавиться вовек, так и будешь жить – будто здоровенный шматок из души вырвали и зарыли где-то в снегах у залива, где у прибрежной линии застывшая свалка вспученного льда. Но достаточно помнить – когда осточертеет солнце и проклятый вечерний оглушающий стрекот из всех кустов, мы плюнем на все и вернемся на берега своей промерзшей Ост-Индии, чтобы сдохнуть в здешней февральской заснеженной тьме.