Подобное уже случалось – брейгелевскую «Пирушку в День святого Мартина» долгое время считали работой его сына, Адского. Мы слетели с катушек. Разве молния бьет в одно место дважды?

– Деточка, не ссы, – спокойно отвечал ковбой, вставлял сигарету в мундштук. – Еще как бьет! Самая неправдоподобная на свете штука – правда. Хочешь сыграть по-крупному, имитируй правду.

Подонка не пугала дерзость экстра-класса. Профанов-толстосумов надувают на международных аукционах. Даже самые знаменитые галереи мира толкают фальшаки. А наша копия будет сказкой.

Написать картину в технике нидерландцев ХVI века? Делов-то – нужно просто сходить на несколько веков назад, поглядеть, как они мелют зерно на ветряной мельнице, дерутся у стога сена, словно бойцовские петухи, раскидывая солому, ссут в канаву – они и в ХVI столетии живут, как в Средние века.

Символизм Средневековья – это притча. Идет по улице курица – из этого надо сделать поучительную историю. Сложность в одном – в самом Брейгеле. Все его притчи – многослойный пирог. Первый слой – слой странного впечатления, рожденного сумрачным светом и обилием чудаковатых мудаков, восседающих на бочках, мутузящих друг друга, танцующих у виселиц, жгущих костры, – этих мудаков столько, что не сосчитать: свалка мудаков. А что в следующих слоях? Никто на самом деле не знает. В брейгелевском пироге тысячи смысловых слоев – гораздо больше, чем наложенных лессировок. Никому не вскрыть череп Питера, не изучить под микроскопом, рентгеном и спектрометром его веретеновидную извилину, не распознать его странную душу. Дух его картин непередаваем. Где-то в космосе есть идея брейгелевости. Но в чем она заключается? Он там, на Луне, криво усмехается над нами.

Однажды Диоген схватил чашу, стал трясти ею перед носом ошарашенного Платона и кричать: «Я вижу чашу, а чашности не вижу!» Ну да, черт, – просто чаша. В нее можно плеснуть вина, ею же можно отмудохать Платона по голове, а можно использовать ее вместо ночного горшка. В этом – феномен брейгелевости. Я вам это даю, а вы, мудаки, делайте с этим что хотите.

О Брейгеле никто ничего не знает: родился в каком-то Брегле, то ли существовавшем, то ли нет. Пошел с обозом в Антверпен и там много лет учился живописи в мастерской Питера Кука ван Альста. Далеко не путешествовал – так, Италию поглядел. Поцокал от восхищения языком на Альпы. Женился, тоже сильно не заморачиваясь, на той, что была под боком, – на дочке своего учителя. Нажил двух сыновей и дочь. Терпеть не мог проклятых испанцев-оккупантов. Умер, когда ему было за сорок, от болезни. От какой – неизвестно.

Но я знаю о Питере Брейгеле кое-что такое, что оправдывает нас, авантюристов и мудаков. Он, как и мы, хотел измерить границы дозволенного.

Как-то молодой Питер зашел в антверпенскую граверную мастерскую «Четыре ветра» и увидел там эстампы с картин Босха. И все, твою мать. Брейгель пропал навеки. Он этими эстампами заболел. В один прекрасный день из-под печатного станка в мастерской «Четыре ветра» вышла гравюра «Большие рыбы поедают малых». Гравюра, подписанная именем Босха, который к тому времени сорок лет гнил в могиле, и проданная за немалые деньги богатому заказчику. Настоящим автором, само собой, был Брейгель. Таким вот образом он сфальсифицировал немало гравюр Босха. Несравненный Питер не гнушался ремеслом имитатора. Что есть подлинность – вопрос с подвохом. Да и кто обозначил границы дозволенного? Толстосумы? А не пошли бы они на хрен?

Вот уже много веков Брейгель сидит на черном реголите в крестьянской рубахе – перед кем ему тут, на Луне, выпендриваться? – и рассматривает лунную песчинку на ладони. У него особенные глаза. Нет, не в том дело, что они полны боли и сарказма. Дело вот в чем: у него глаза особенного, инопланетного устройства. Он все видит по-другому. Он ведь с Луны. Для него все земляне слепцы. Почти все они глядят с его картин невидящим взглядом. Все, кроме той старухи. Потому он и написал ее портрет. Единственный брейгелевский портрет, небольшой, на дубовой доске маслом. Да вы гляньте на эту старуху. Она смотрит куда-то за границы картины, за грань самого мироздания. Что такое, мать твою, она там увидела? Брейгель его знает. Но там точно что-то с Луны.

Я несколько месяцев пишу этот фальшак. Мир инопланетными глазами Питера Брейгеля чертовски странен. В консервах с тушеными бобами мне мерещатся жуки-плавунцы, а по ночам снится подвал, где ведьмам рвут щипцами розовые языки и бросают на раскаленные угли. Языки шипят, пахнет жареным. Горят факелы, в бочках сидят суккубы, на каменном полу пенятся кровавые плевки, мычит грешница, в рот которой через воронку вливают воду, целую бочку воды, а потом палач прыгает на раздутый живот. Кровь, мокрые кишки, дерьмо и розовая слизь на каменном полу. Земляне, несомненно, те еще твари. Настоящие молекулы зла.

Я рыдаю и пью мадеру. А ковбой с бородой Маркса утешает: «Ну, опять зассала? Вспомни Хана ван Меегерена».

Да, он всегда знал, о ком мне напомнить. Странный Ван Меегерен – его запомнили хрупким стариком с печальными глазами, с палитрой, с кистью в тонких птичьих пальцах… Именно такой он на последних черно-белых фотографиях – фарфорово-бледный арестант, уже обреченный, но заставивший особо чувствительных олухов поверить чуть ли не в переселение душ.

Ван Меегерен просто родился не в свой век. Его интересовали чистые линии и библейские сюжеты – а вокруг буйным цветом цвел модернизм. Критики посмеивались над ним. Боль и обида были так сильны, что он запил безбожно, бросил жену и детей. Но по-настоящему его абсолютно сумасшедшая история началась в 1932 году. Неудачник рванул в Прованс и принялся одержимо изучать Яна Вермеера, мастера золотого века голландской живописи. В 1934-м ему сказочно подфартило – в одной из частных коллекций он наткнулся на неизвестную картину Вермеера «Христос в Эммаусе». Сенсация. Искусствоведы падали со стульев и, потрясенные до последней молекулы, плакали: «Она божественна, эта прекрасная картина величайшего Вермеера». Холст купила Королевская галерея Роттердама за бешеные деньги. А странное безумие продолжилось – неудачник начал находить одну за другой все новые и новые неизвестные картины великого голландца Вермеера. Их продавали на аукционах за миллионы. Неудачник стал респектабельным торговцем холстами. В годы Второй мировой кому он только ни продавал «Вермееров» – в том числе и высокопоставленным фашистам.

Но тут грянул 1945 год, и случилось то, чего он не ожидал. Как снег на голову – обвинение в коллаборационизме: «Ты, сука, распродавал национальное культурное достояние нацистам-оккупантам». Ван Меегерен схватился за сердце и во всем покаялся: случайно найденные им «Вермееры» – подделки, в том числе и те, что были проданы немецкому генералитету.

– Да врешь ты все, сволочь! – гаркнули на него, но на всякий случай поинтересовались: – И кем же они подделаны?

– Мною, – вздохнул грустный Ван Меегерен.

– Докажи! – сунули ему кисточку в руку. Ван Меегерен кисточку взял. Два с половиной месяца он писал свой последний холст под Вермеера «Иисус среди книжников». Все смотрели на картину и чесали затылки: