– Даже не думай, – шепчу я Гробину. А он в потемках лихорадочно роется в углу – там в кучу свалены кисти и бутылки со скипидаром. Африканец дубасит в дверь. Что, твою мать, у него случилось? Полуостров Индостан смял Евразию и пики Гималаев врезались в задницу?

Гробин, бледный, завернутый в дырявое одеяло, с мастихином в руке, все-таки открывает…

– Ты, наконец-то… – Он шагает из квартиры навстречу Федьке, судорожно сжимая мастихин, словно заточку.

– Уйди, Гробин, с дороги, от греха…

Это все проклятый абсент да завывание зимнего ветра в вентиляционных шахтах – из-за них где-то в далекой Африке пробуждается вулкан Килиманджаро и сотрясает ткань мироздания. Желтые звезды обезумевшего Ван Гога дрожат у флибустьера в голове, он, бешеный и грозный, заносит мастихин над ухом врага. А у врага молниеносная реакция ублюдка, он уложил в снег кучу народа. Здоровенным кулаком враг с ходу бьет под дых.

Будьте вы прокляты, дикари и подонки, в хлам нажравшиеся человеческие самцы этой гребаной планеты, – я в спешке натягиваю джинсы, накидываю кофту, выбегаю в темный коридор. А там черт знает что творится – все обволок пепел далекого Килиманджаро. Мастихин, холодное оружие бешеных живописцев, валяется у дверного косяка, а оба они, вцепившись друг в друга, катаются по полу и стонут, словно суккубы рвут их на части.

У меня сердце стучит. Что ты творишь, ублюдок? Мы, по-твоему, мясо? Я пытаюсь растащить их. Меня отшвыривают – иди на хрен – и продолжают реветь, стонать, душить друг друга.

Выползают выдернутые шумом из своих постелей соседи. Бледными онемевшими гнидами глядят из темных дверных проемов. Кончится ли мокрухой – гадают из-за дверных косяков. Может, не будет больше ночных загулов, ударов шваброй по полу, потолку и стенам, не будет больше шляться бородатый мытарь со своим деревянным ящиком, сморкаться по углам и глядеть исподлобья сычом – да и черт с ним… Неплановый полуночный спектакль. Бесцеремонный, беспринципный ночной ублюдский беспредел, спаси, господи, наши души.

Гробин тяжело дышит, в глазах липкое, горячее… Не видя ничего сквозь этот жаркий багровый туман, щупает воздух вокруг – он выронил мастихин…

– Все, Гробин, все, мудак… – Африканец крепко его держит, прижимает разбитую бородатую голову, всю в кровище, к своей груди. – Христом богом прошу, не рыпайся больше. Кончу ведь, на хрен…

Федька отталкивает отмудоханного присмиревшего флибустьера. Перешагивает через него.

– Ло, собирай вещи! Я все решил. Будешь моей сукой.

Только электрическая лампочка светит мигающим тусклым светом – откуда-то из обшарпанной общественной душевой на самом дальнем краю вселенной, из моего личного ада. Вот оно, дно. Глубже не упасть…

Африканец стоит в коридоре, прислонившись к стене. Курит и угрюмо молчит, пока я, как мантру, повторяю:

– Какой же ты кромешный подонок, какая же законченная, поразительная скотина…

– Пойдем уже, Ло. Очень тебя прошу. – Он затаптывает окурок.

– Никуда я с тобой, на хрен, не пойду! Ты же ублюдок.

– Пускай. Но ты что, не видишь? Он же полный мудак. Он живет, пока ему другие позволяют жить. А если что случится, Ло? В какой-нибудь подворотне в тебя будут латиносы кончать, а он будет вокруг ползать и кровавые сопли размазывать?

– Уходи, Федор.

– Ты все-таки тварь, Ло. Нарвешься на неприятности, я для тебя и пальцем не пошевельну.

– Знаю, вы все такие.

– Тварь, – угрюмо усмехается он и, засунув руки в карманы бушлата, уходит.

Соседи запирают двери на все засовы. Спектакль окончен. Человек, у которого едва не конфисковали бабу, сидит, запрокинув голову, у своей распахнутой квартиры и отрешенно глядит в потолок.

Я пытаюсь втащить Гробина внутрь, а он отталкивает меня, остается сидеть, уткнувшись невидящим взглядом в какую-то притягательную точку в пространстве. С головы капает кровь. Я ищу тряпку. Смачиваю тряпку под краном. Я вытираю лицо Гробина, а он все отпихивает мою руку и сквозь слезы шепчет:

– Я теперь все понимаю… Трахалась с ним за моей спиной, да?.. Ты мразь, Ло… законченная, кромешная мразь.

– Я знаю, Гробин. Все знаю.

Где-то на ночной улице Федька топит педаль газа – гонит так, будто бесы вожжей под хвост хлещут, чудом не задевает ни один фонарный столб. На пирсах, не вылезая из пикапа, смотрит на ночную колючую реку и утирает глаза рукавом бушлата. Успокоившись, едет на Морской проспект – к Мэй.

* * *

Утром Федька садится на край кровати и закуривает.

– Я виноват перед тобой, Мэй.

Китаянка скидывает с себя простыню, прижимается всем телом к его спине и обвивает его плечи руками.

– Если б не ты, я не была бы сейчас свободна. У меня не было бы булочной и фургона.

– Но был бы сын и… – Он косится на обрубок ее кисти и не договаривает.

– Да, сын был бы… – Мэй смотрит злыми прищуренными глазами в угол, на маленькую лежанку, она до сих пор эту лежанку так и не убрала. – Но это не ты виноват. Виноват он.

– Я вот чего не пойму, Мэй. Зачем ты каждый день его кормишь?

Она молчит. Берет у него оставшуюся половинку сигареты и докуривает. Лишь после этого отвечает:

– Когда-нибудь я подмешаю в хлеб крысиный яд и дам ему. Он пока живет и не знает, как умрет. А я знаю. Только одного не знаю – в какой именно день это случится. Я жду и растягиваю удовольствие.

Африканец задумчив. Он не знает, что на это сказать. И не находит ничего лучше, как натянуть джинсы.

Вдруг он замечает то, чего не мог заметить ночью, – уголок пакета с белым порошком предательски торчит из-под детской лежанки.

– Это что, Мэй? – хрипло спрашивает он.

Китаянка берет еще одну сигарету и закуривает с непроницаемым лицом. Федька раскидывает к чертям собачьим всю эту лежанку. А под ней – килограмма полтора героина в пакетах.

– Твою мать, Мэй! Ты что натворила? Давно тебя Аарон в оборот взял?

– Он сказал, ты отказался… а я вот согласилась, – с вызовом отвечает она.

– Зачем? Тебе что, жилось плохо?

– А тебе? Чем я тебя не устраивала? Почему ты у меня несколько месяцев не был?

Федька хватает бушлат и сквозь зубы бросает:

– Ты же не ждала, что я на тебе женюсь и буду китайчат строгать? Все вы, мать вашу, одинаковые, гребаные узкоглазые.

– Не говори никому! – испуганно хватает она его за руку.

Он ее отталкивает, накидывает бушлат и выходит на заснеженную утреннюю улицу. Впервые в жизни он не знает, как ему быть. Этот героин еще выйдет ему боком. Он пинает колесо пикапа. И в три этажа не выразить все, что он думает о китайцах. Скуден язык.