Нельзя напоминать Пеппе, мол, ты знал, на что шел, когда грабил квартиру русского ублюдка. Стоит напомнить – и Хосе, безрукий и плачущий, становится похож на… А вот на что. Представьте, что кто-то в полной тьме зажег свечу, поставил на стол и прикрыл ее человеческим черепом. Вот таким становился Хосе. Глаза горели, как у самого дьявола. Он, гремучая гордая помесь полячки с сальвадорцем, кричал и нервно тряс своим обрубком: «Видите, гниды? Где рука? Нет руки. Как я прокормлю свою жену, мать своих детей?» – «У тебя нет жены, Пеппе, нет детей, уймись» – «Когда появятся! Я вам всем говорю, гниды, когда появятся! Я ваш брат, ублюдки. Мы все из Латинского района, а вы меня кидаете? Сражайтесь за меня!» – «Не кидаем, Хосе», – вздыхали парни-латиносы и выходили за ним в промозглый сумрак тарповских подворотен, шли к пирсам – искать Африканца, нарываться на драку. Ведь Пеппе – брат Хуго Жирного, правой руки самого Шимона. О чем тут спорить?

* * *

На стойке бара лампа под красным абажуром. Приглушенный багровый свет. За столом в углу старуха, кубинская ведьма, потягивает из граненого стакана текилу.

Они приходят почти в одно время – Пеппе со своими лобастыми сальвадорцами чуть раньше, Африканец минутой позже. Бармен-абхаз устроил им встречу и теперь стоит за стойкой, курит, хмурым взглядом следя за всеми шестерыми. Латиносы скидывают бекеши, русский – бушлат. Садятся у барной стойки и заказывают граппу.

И вдруг Хосе говорит совсем не то, что должен сказать. Совсем не то, что требовали от него Шимон и Хуго. Он просто не может сказать нужное – в этот час, в этом баре, этой зимой. Рядом враг – у него две руки и волосы цвета порыжевшей соломы, он ненавистно пахнет потом здорового, крепкого ублюдка и сырым уличным ветром. И Хосе говорит:

– Двадцать стаканов шмали мне лично и по стакану моим парням. А еще придешь в костел, прилюдно осознаешь свою вину, принесешь мне извинения. Тогда мы про тебя забудем до весны.

Федька Африканец смеется:

– Ты всаженный, что ли?

– Видишь кресты? – встревает в разговор один из псов Пеппе и тыкает себя пальцем в мощный лоб с наколками. – Таких у меня на груди еще десять. Не будешь сговорчивым, и завтра у меня появится одиннадцатый.

– Да мне насрать, – отвечает Федька. – Хотите войны, значит, будем воевать. Русские с латиносами. Стенка на стенку. Этого хотите? На хрен нам всем доживать до весны?

У Пеппе стучит в висках. Нервный дьявол, он сжимает левой рукой рюмку с граппой, пока стекло не трескается под его пальцами. Вдруг вскакивает и кричит:

– Ты, ублюдок, признаˊешь свою вину… перед всеми, на встрече латинских парней… а потом скажешь своим в Пехотном переулке, что ты шваль, что ты повинился перед латиносом… я тебе говорю, ублюдок, так будет… видишь руку?.. Не видишь, потому что ее нет!

– Разве тебе нечем воровать? У тебя осталась вторая, – говорит Африканец.

Все готовы схватиться за ножи и кастеты. Но бармен давит окурок в пепельнице, перегибается через стойку, хватает Пеппе за грудки и гневно орет на ломаном испанском. У абхаза вздувается буро-фиолетовая жилка на виске. Он машет рукой так, будто отгоняет стаю чертей в воздухе.

Сальвадорцы нехотя вытаскивают из карманов кастеты и с такой злостью швыряют на барную стойку, что подпрыгивают рюмки с граппой. Кастеты остаются лежать между лужицами виноградной водки и шматками колбасы. Бармен удовлетворенно закуривает.

– Не волнуйся, амиго. Я не стану с ним здесь сражаться. Я безруких не нагибаю, – улыбается Федька.

Бармен смотрит на него зверем и рычит таким страшным голосом, словно вот-вот готов воткнуть ему в зад раскаленную кочергу:

– Молчи, ублюдок. Мы тут все хотим одного – жить.

– Ну, раз хотите жить, я пойду. Будем считать, что поговорили. – Федька встает и берет свой бушлат.

– Тебя тут с какой-то сукой видели, с рыжей, – кидает ему Пеппе. На лице Африканца не дрогнул ни один мускул. Он твердо помнит одно: не болтай лишнего, не предавай себя. Но Пеппе все равно чует – вот оно, адреналином запахло в воздухе.

– Может быть. Сук много, – пожимает плечами Федька и надевает бушлат.

– Но с этой у тебя все по полной программе, верно? Только дай мне повод, ублюдок. Суку раком, тебя к стенке.

Африканец делает то, чего никогда обычно не делает, – молча застегивает бушлат на все те пуговицы, что еще не успели оторваться. Смотрит на Хосе и говорит:

– Чего ты хочешь? Ты украл – ты ответил. Так жизнь устроена. А еще она устроена так: мы тут все, как щепки после кораблекрушения. Ни ты, ни я ничего не решаем. Все в руках шимонов и заек. Но вот сейчас мы с тобой короли мира. Мы прямо сейчас можем развязать войну между русскими и латиносами. Хочешь? Вперед!

Хосе смотрит на него с кривой улыбкой.

– Так я и думал, – Федька сует руки в карманы и уходит прочь, грубо толкнув плечом сальвадорца с крестами на лбу.

* * *

Выйдя из бара, он заводит пикап и едет в чайхану в Пехотном переулке. Там он сидит с Рубанком – один на один за обшарпанным столом. Они глушат водку весь вечер – стакан за стаканом. За окном мелькает морось и мутно светит желтый фонарь. По краю стакана ползет вялая февральская муха – очнулась с оттепелью, свалилась откуда-то с потолка. В углу пьяный Борис рыдает на плече Ольги – у него всегда наступает эта страшная стадия: после трех или четырех литров абсента, после всех безумств приходит больное, отрешенное уныние, будто стоишь посреди марсианского ландшафта, среди рыжих камней, и дышать тебе совсем нечем. Вернуть его с Марса может только Ольга. Она гладит Бориса по вздрагивающей спине и прищуренными, тревожными, всезнающими, черт знает какими глазами смотрит на Федьку. Она как будто все понимает, и Африканцу самому хочется выплакаться у нее на груди.

Федор достает из кармана завернутую в бумагу пятку и забивает косяк. Они тянут с Рубанком по очереди.

– Ты как, брат, уже наваленный? – У Рубанка остекленели глаза.

Федька молчит. Нет, он ненаваленный. Его уже не берет никакая шмаль. Он упорно, задумчиво смотрит на Гробина. А Гробин сидит один, потягивает из стакана абсент и смотрит на него так же. Они как братья-близнецы сейчас. Какая-то особенная ночь в году? Парад планет? Или что не так с этим проклятым миром, полным мокрой снежной мрази и ветра? Африканец вздыхает и отводит взгляд.

Борис, наплакавшись, засыпает. Ольга встает, забирает бутылку, устало идет за другой стол – выпить в одиночестве. Африканец хватает ее, проходящую мимо, за руку:

– Ло сегодня не видела? – Та с усмешкой качает головой. Отнимает руку и идет своим курсом.

– И на хрена тебе эта сука рыжая? – вдруг спрашивает Рубанок. Когда Рубанка накрывает, он всегда бьет в самую точку. Это его особенный дар – пройти по лабиринту собственных запутанных мыслей и вынести из областей тьмы одно-единственное, слишком важное для этой минуты прозрение.