с непонятным торжеством констатировал полицейский чин. – Кроме трёх старух на завалинке. В чём резон, спрашивается?..

– Не знаю, – пожал плечами бывший поручик.

– Вот и я не знаю, – вздохнул Андрей Миронович. – Пока. Но чую, что-то тут ещё сложнее, чем уголовщина.

– Контрабанда?

– Может быть… – отмахнулся советник от рыжей пыли, вздыбленной колёсами «Ford-T» на глинистом косогоре подъема. – А может, и того хуже… – проворчал он глухо, прикрыв рот белой перчаткой.

Помощник его и не расслышал последней реплики:

– Может, это из оперы, в которой мой братец играет теперь в Севастополе. Он там в отделении контрразведки таких чудес насмотрелся, что… Поворачивай! – уже в голос крикнул Андрей Миронович, увидав на вершине косогора верстовой полосатый столб с указателем вправо: «Архиповъ».

Хроника Дарданелл. 18 марта

Форт 13 на берегу Галлиполи заволокло дымом от внутреннего взрыва. Стрельба становится все более судорожной, и в 13.45, после почти двух с половиной часов непрерывного обстрела, практически замирает.

Де Робек вводит шесть линкоров, ожидавших в арьергарде.

Линкор «Сюффрен» (французский), повернув на правый борт, повел свои однотипные суда вдоль берегов залива Ерен-Кеуи на азиатской стороне. В 13.54 «Бове», следовавший прямо за кормой «Сюффрена», содрогнулся от взрыва, из палубы вырвался столб дыма. Корабль, всё ещё на большой скорости, перевернулся, пошёл вниз и исчез. Всё произошло за две минуты. Как сообщал один очевидец, корабль «просто скользнул вниз, как блюдце скользит в ванне». Капитан Ражо и 639 моряков, застигнутых между палубами, утонули в одночасье.

В 16.00 настало время для тральщиков. Две пары тральщиков, ведомые командиром на сторожевом катере, выбросили тралы, и, кажется, все было в порядке: выловлены и уничтожены три мины. Но когда они оказались под огнем вражеской артиллерии, вспыхнула паника: все четыре развернулись и, несмотря на все попытки командира вернуть их назад, ушли из пролива. Другая пара исчезла, даже не выпустив тралов.

Станция Новоглинск

С походным «сидором» на плече в тамбур, неловко из-за хромоты, взобрался почти мальчишка в солдатском обмундировании, но в офицерских сапогах шевро, а главное, с крестиком «Георгия» на колодке.

Но и того мало, по здравому рассуждению, чтобы скорый останавливать?

Так что, скорее всего, дело было в личном присутствии исправника на перроне, причём не без лихости вскочившего на дебаркадер по сходням на своём свинорылом авто.

Исправник, одышливый сорокалетний толстяк, сам телефонировал на вокзал, чтобы, не дай бог…

А его, в свою очередь, до неслыханной бодрости побудил офицер во френче без портупеи с невиданными тут эмблемами на погонах – орлом с пропеллером. И тоже с «Георгием», но лучистой звездой II степени.

(Теперь только Кирилл достал из накладного кармана орден, полученный в Кавалерском зале Царскосельского дворца, – теперь вроде как новая «должность» обязывала.)

Времени тискаться с братцем совсем не было, да и кто знает, как отнесётся теперь к «телячьим нежностям» боевой унтер-офицер семнадцати лет?

– Целуй наших, особенно, Глашу, – дежурной рифмой окончательно попрощался с Ивановым (третьим) Иванов (второй).

Тот махнул рукой в последний раз, сглотнул невольный комок в горле – кто знает, как долго теперь им не свидеться? – война, дело случая.

Обернулся в светло-ореховый от шпона коридор пульмановского «СВ»…

Мысль о том, что переигрывать что-либо уже поздно, так явно читалась не только в водянисто-голубых глазах «этого», но и в переборе его пальцев на рукояти трости, точно на рукояти револьвера в кобуре, что Василий отреагировал раньше, чем даже вспомнил, чьи они – эти холодные беспощадные глаза.

– Кирилл… – начал он вполголоса, неуверенно. – И… – Этот! – заорал Василий дурным криком, как только с фотографической точностью вспомнил:

…в летнем белом кителе и чёрных суженых брюках, заправленных в сапоги лакового блеска, холёный, накрахмаленный, отутюженный…

…тщательно зачёсанные назад рыжие волосы, когда снимет белую фуражку с заломленной тульей…

…с закрученными кончиками аккуратных усов, – как же его?

Ведь, кажется, на всю жизнь запомнил, особенно эту проклятую трость – самшитовую, с рукоятью слоновьей кости и стальным набалдашником на конце…

– Граф Телеграф! – последнее, что вскрикнул Васька, прежде чем ореховые панели, казалось, лопнули от оглушительного выстрела в тесноте коридора.

Стрелял через плечо почти узнанного врага незнакомый Ваське громила. Сразу видно по тупой сосредоточенности, – подчинённый «этого», как же его…

«Бархатов Евгений Маркович, – с документальной точностью прояснилось от жгучей боли в предплечье. – Штабс-капитан береговой обороны в Севастополе, дежурный офицер крепостной коммутаторной станции, – одно слово, телеграфист, оказавшийся, как растолковал потом дядюшка, самым настоящим немецким агентом».

В этом Васька осенью и сам убедился, когда чёртов «Граф-Телеграф» держал у его головы свою хитрую трость, заряженную патронами парабеллума.

Как он тогда нелепо и по-детски купился на маскировку гада под русского контрразведчика! По сути, – став пленником, дал тому уйти от жандармов. Да ещё и в дядюшкином «руссо-балте»! В ослепительном «торпедо С-24».

И вот опять!

На один шаг.

На один выстрел мерзавец, немецкий шпион, впереди…

А может, и дальше, чем на один шаг, дальше, в глубь коридора… – поплыла перспектива у Васьки в глазах, пока он съезжал по дерматину оклейки в тамбуре.

Но всё быстро встало на место, как только над головой его загрохотал «маузер» брата.

Архипов. Двумя неделями ранее

– И вот, что ещё любопытно, – игра тонких черт выказывала на лице тайного советника Рябоконя недюжинную работу мысли. – Заметили, господа, что места для устройства своего «биоскопа» этот Велюров выбирает не самые удачные. Чтобы не сказать, – совсем не…

Андрей Миронович демонстративно обвёл зажатой в кулаке перчаткой пустырь, – неприкаянную проплешину в толчее кособокой деревянной застройки окраины. Сюда от золочёной церковной луковки на центральной площади и добраться-то было непростым делом, – не всякая курица вброд перейдёт непросыхающие лужи, не всякая свинья не побоится утопнуть в жидкой грязи.

Но, видимо, «охота пуще неволи» – шли, судя по набросанным тут и там камням, по вкривь и вкось наложенным мосткам. Шли к вывеске над кулисами входа грязно-зелёного бархата: «Биоскопъ Иллюзионъ», к дощатой будке кассы. Теперь одинокой, как дьяк, проснувшийся после свадебного застолья в одиночестве.

Опустевший шатёр хлопал по ветру парусиновыми боками, скрипели, шатаясь, дощатые щиты «зрительной залы», густо оклеенные лохмотьями гигантских змей, тифозно-томных дев, пылающих «моторов» с афиш и плакатов…

– Что ж его заставило бросить всё дело-то? Почуял что-то? – неустанно удивлялся здешний пристав, заставляя, впрочем, удивляться его неосведомлённости петроградское начальство.

– Да ты его сам видал, любезный, когда разрешение выдавал? – нахмурился тайный советник.

Вслед за ним нахмурился и другой обладатель «державных» пуговиц с орлом, отличных от «губернских» с местным гербом.

– Да не любитель я синематографа, ваше превосходительство! Глупость одна, ей-богу. «Грёзы – слёзы», тьфу! – неловко попытался выкрутиться пристав, опустив факт, что из всех обязательных для его подписи документов ему вполне достало абонемента для жены