– У тебя есть друг? – внезапно спросил Мотя.

– Друг? – Соседка казалась удивленной.

– Разве у тебя нет друга?

Августа во все глаза смотрела на соседа: в нем произошли разительные перемены. Брови хмурились, челюсть затвердела, от фигуры исходили опасные токи.

– У меня есть друг. – Августа была уже в коридоре.

– У вас с ним серьезно? – Мотя нагнал ее.

– У нас дружба. Дружба – это всегда серьезно, – продолжала пятиться к выходу Ава.

– Я не хочу с тобой дружить, – неожиданно заявил Матвей глухим, срывающимся голосом.

– Не дружи. – Спасительная дверь была уже совсем близко.

– А что мне с тобой делать? – совсем тихо спросил Матвей и коснулся пальцами пунцовой щеки Августы.

Ловушка захлопнулась. Дышать стало нечем, Августа открытым ртом втягивала воздух, но облегчение не приходило.

С нарастающей паникой она прижалась к двери и смотрела прямо в гипнотические зрачки Матвея. Зрачки расширились и почти поглотили радужку… Еще секунда, и они поглотят и ее саму.

Матвей жадно вбирал в себя желание, хозяйничавшее на лице Августы: впервые северное море в потемневших глазах затянуло дымкой, кровь отхлынула от щек, но прилила к губам…

Не отдавая себе отчета, Мотя потянулся к Августе, лицо ее приблизилось и расплылось, и теперь он видел только глаза – они тянули на дно.

– Нет.

Матвея бросило в жар: его отвергали…

– Что – нет?

– Все – нет.

– Но почему? – взмолился Мотя.

– Потому что в твоем вкусе дешевые одноразовые шлюхи.

– Но я же здесь, с тобой, а не с ними.

– Вот-вот. Мое время истекло.

Августа взялась за дверную ручку – она не поддавалась.

– Открой дверь. – Горло перехватило, голос не слушался.

– Не решай за меня. – Идиот, тут же обругал себя Мотя, ничего глупее ты сказать не мог.

– Я решаю за себя. – Искуситель был так близко, что от его запаха кружилась голова. Спасибо, крашеная выдра, которая приходила за солью, – она возникла в памяти и, можно сказать, спасла Августу от грехопадения.

– Там открыто.

Августе наконец удалось нащупать ручку, и она вывалилась на лестничную площадку.

… Не сумев сорвать поцелуй, Матвей только укрепился в своем убеждении: все из-за подлеца Шутихина.

Наплевав на позднее время, набрал номер предателя и, не дав тому рта раскрыть, изрек:

– Завтра. Ты все сделаешь завтра.

– Что я сделаю завтра? – сонно поинтересовался Шутихин.

– Ты повинишься перед Августой не в субботу, а завтра.

– И сколько ты принял?

– Ничего я не принимал, – с некоторой долей сожаления признал Матвей, – и мне не до шуток.

– Милый, – кривлялся Витасик, – ты забыл, что завтра суббота? Счастливые часов не наблюдают и дней тоже? Может, уже мое вмешательство не требуется?

– Не надейся! – рявкнул в трубку Мотя.

– Спокойствие. Только спокойствие. Шутихин уже все закрутил, Шутихин все завертел и оплатил. И будет тебе завтра счастье.

В душе у Моти шевельнулось что-то похожее на ревность.

– Не переусердствуй. И вообще, главное, чтобы ты ей сказал правду: что я не имею никакого отношения к карманнику.

– Все будет о'кей. – Витасик находился в наилучшем расположении духа: на сделке в праздничном агентстве удалось выторговать в свою пользу несколько тысяч.

– Тогда до завтра, – как-то неуверенно простился Мотя. Может, Витася прав и лучше было бы ему самому постараться убедить Августу, что Шутихин его оклеветал?

Мысль о необходимости вмешиваться доставила почти физическое неудобство: все вдруг стало таким сложным, запутанным… Нужно слова искать, тратить нервы и драгоценное отпускное время. И еще черт его знает, что из этого выйдет.

Пусть уж Витасик сам распутывает узел, в который все завязалось по его милости.

Сборы были недолги, от Кубани до Волги мы коней запрягали…

Наконец-то…

Наконец-то они стояли на привокзальной площади, перед открытыми дверями ЛиАЗа. Вожатые вели перекличку, родители давали последние указания, на пятачке перед автобусами стояли гомон и толчея.

Невзирая на возражения, до площади они добрались с ветерком – на фуре Тетерского, который сразу после этого отбывал в рейс (должен был отбыть, но почему-то никак не мог проститься с родным городом, топтался поодаль и смущал Августу внимательным взглядом). Очевидно, совет племени во главе с мудрой Любочкой решил, что пора переходить к решительным действиям, брать невесту под уздцы, поняла Августа. Теперь под взглядом Тетерского она чувствовала себя мишенью и, чтобы избавиться от этого настойчивого чувства, приставала к Даньке с глупостями:

– Ты взял кружку?

– Взял.

– А платки?

– Взял.

– Аптечку не забыл?

– Не забыл.

Все карманы и кармашки рюкзака были забиты какой-то дребеденью, оставалось радоваться, что это не презервативы, а все еще сушеные насекомые.

– Значит, какой должна быть вода, чтобы можно было купаться?

– Двадцать один градус.

Аве показалось, что брат ее стесняется, и она снова с раздражением подумала о Сергее: ехал бы себе с Богом.

– Носков у тебя десять пар. Пересчитаю, когда вернешься, – пообещала она, – убью, если потеряешь. Двадцать рублей зашиты во внутреннем кармане рюкзака. Не потрать – это на обратную дорогу.

Этот текст с небольшими вариациями она произносила каждый год, и у Даньки выработался иммунитет.

– О'кей, – вяло кивал он, слушал вполуха и озирался по сторонам.

– Если я не смогу тебя встретить, что ты должен сделать?

– Да что я, маленький? – Данька не выдержал, возмутился. – Сам доеду.

– Ключ от квартиры в том же кармане, что и деньги. Не потеряй!

Данька набрал воздуха в легкие.

– Да что я… – начал он, но его ломкий басок заглушила команда «По местам!», усиленная громкоговорителем.

Все пришло в волнение, смешалось перед посадкой. Наконец автобусы тронулись, провожающие замахали руками, и все стихло.

Негромко переговариваясь, родители стали расходиться.

Ава подошла к Тетерскому и в очередной сто первый китайский раз поблагодарила за помощь.

– Не чужие, – глухо отозвался Серега, – брось. И ты это, давай не стесняйся, если надо чего… Ну, там прибить что-то или переставить мебель. Или Даньку приструнить.