* * *

Потолок над головой был низким и шершавым. Потолок, подумал Вадим, какой цельный, какой красивый. Рука, протянутая было над ним, касавшаяся его каски, исчезла из поля зрения. Рука, подумал он, какая длинная и красивая рука, какая яркая и цельная, это, наверно, рука Ратмира, или рука международной транснациональной финансовой олигархии – нет, тьфу, не хочу, та рука, наверно, тоже цельная – кто бы сомневался – но не красивая, совсем не такая красивая, как у Ратмира. Что я размышляю как придурок, подумал он, что это за многоразовые вертящиеся мысли, что это я, или по-другому уже нельзя? Это Ратмир протянул руку, это он, он увидел, что я очнулся, вернее, начинаю приходить в себя, и протянул руку и включил фонарь. Включил на моей каске фонарь, чтоб я мог лучше видеть. Это явно. Это объективно. А повторять сто раз одно и то же – это не объективно. Это, если прямо сказать, просто глупо. Ну-ка попробую я встать. Я ведь лежу? Лежу. Это объективно. Вот и попробую я встать, а для начала сесть на этой тележке, на которой, вероятно, я лежу. Это тоже будет объективно. Или не будет? Шевельнувшись, он попробовал привстать и принять сидячее положение – руки и ноги дрожали, подергивались, но слушались. Великолепно, подумал он (пятно фонаря упиралось в стену туннеля), значит, сигналы больше не путаются. Несколько секунд он сидел, упершись в дно тележки отставленными назад руками. Морок спал, от головы словно что-то отлило, сознание очистилось. Почти полностью придя в себя, почти нормальный, он сидел, поводя головой и световым пятном туда-сюда перед собой. Перевалившись на бок и подтянув ноги, он оглянулся – Ратмир сидел неподвижно, обхватив колени, рядом с ним, как обычно, ровно глядя перед собой; из-за спины его выступала часть клетки с петухом. Как там Петя, подумал Вадим. Или им, петухам, все равно? Окончательно, как ему показалось, придя в себя, он повернулся к Ратмиру.

– Далеко мы отъехали? – спросил он.

Ратмир, перед тем как ответить, по обыкновению молчал несколько секунд.

– Не знаю, – сказал он.

Понятно, подумал Вадим, если перед ним нет одометра, четко, с точностью до метра указывающего пройденное расстояние, то он иначе ответить не может. По обе стороны были стены туннеля, параллельного рельсам пешеходного пути не было, туннель был узкий и железнодорожный. Отъехали, наверно, порядочно, подумал Вадим, уклон был немалый, тележка тяжелая, и еще мы с Ратмиром на ней, плюс петух, с учетом того, что еще неизвестно, когда кончился уклон, проехали, по-видимому, километра два, не меньше. Проверяя себя, он взглянул на тормоз – тормоз был отпущен, значит, тележка остановилась сама, значит, мы на ровной плоскости. Интересно, сколько времени прошло, подумал он, спрашивать Ратмира бесполезно, ответ заранее известен, впрочем, можно посмотреть на мобильном, хоть и примерно, но, кажется, я помню более или менее время, когда мы зашли в этот торговый центр. Достав и включив мобильник, он посмотрел на дисплей – с учетом времени, проведенного в торговом центре и примерного времени, проведенного затем в пути, получалось, что он отрубился часа на два. Нехило. Понять бы теперь, что делать. Ощутив боль, он потер разбитую скулу.

– Петух жив? – спросил он Ратмира.

Тот, на минуту оглянувшись, вернулся четко в прежнее положение.

– Да.

– Уже хорошо.

Так, ладно, все живы, все здоровы, по крайней мере, относительно того, что было не так давно. Теперь только встать и идти. Только физическое состояние, откровенно говоря, не очень, и дело не в скуле (не слабо по морде я сам себе дал), а в какой-то звенящей слабости в мышцах, да и во всем теле, как будто сутки напролет я тележки вроде этой разгружал, а потом сразу заболел чем-то длинным и противным. И настроение. Даже не пойму, какое у меня сейчас настроение, какое-то загруженное и тяжелое, ну да хрен с ним, нельзя на это обращать внимания, иначе совсем раскиснешь и поплывешь, а плыть не надо, надо идти. Подняв голову, он посмотрел по сторонам – туннель, прямой и низкий, уходил далеко во мрак в обе стороны, фонари, не такие, как раньше, – не под потолком, а сбоку, попеременно на каждой стороне, на стыке верхней дуги и боковой стены, – уходили в обе перспективы мутной желтой чередой. Вылезти отсюда, подумал Вадим; проводя рукой по дну тележки, он наткнулся на лежавший там противогаз – молодец Ратмир, догадался снять его с меня, надо только свернуть и упаковать; потянув противогаз, он увидел лежащий на нем листок бумаги, листок был с надписями, без пыли, явно свежий; взяв его, Вадим поднес его к слегка слезящимся глазам, листок был исписан от руки, резким, незнакомым, летящим почерком, это были стихи. Щурясь, шевеля губами, силясь понять, Вадим некоторое время смотрел в листок.

Щурясь, Вадим непонимающе повернулся к Ратмиру.

– Что это, откуда это взялось, этого ведь не было здесь?

Неподвижно сидя, Ратмир молчал мгновенье перед ответом.

– Стихи.

– Вижу, что стихи, откуда они, кто их написал?

Не шевельнувшись ни единым мускулом, Ратмир еще мгновение молчал.

– Ты.

Неверяще Вадим секунду смотрел на него.

– Я?!

– Ты. – Ратмир немного помедлил. – Ты лежал без сознания. Потом очнулся. Попросил у меня листок бумаги. Я вырвал из тетради. Дал тебе. Ты взял. И написал стихи. Потом ты опять был без сознания. Потом опять очнулся. И написал еще. Немного.

Не понимая, Вадим перевернул листок. Посередине его, написанные слегка измененным, но все тем же почерком, были еще две строчки.

Час от часу не легче, подумал Вадим. Почерк абсолютно не мой, но это еще ладно, бог с ним. Никогда в жизни, даже в шутку, я не писал стихов. Даже мысли об этом не было. Ошеломленный, он тряханул головой. Еще раз он перечитал текст. На кого это похоже? На Гумилева? Может быть, хотя тоже не очень. Или это мой собственный яркий творческий почерк? Хороший газ, подумал он. Веселый. Искоса, с подозрением он глянул на Ратмира.

– А музыки я не сочинял?