А что такого постыдного мог сделать Иафет? Думал я о том долго, прикидывал и так и этак, строил предположения и опровергал их. В конце концов пришел я к тому, что Иафет мог совершить прелюбодейство с Хоар и теперь этого стыдится. Больше ничего не пришло мне в голову, а это предположение показалось обоснованным.

Хоар из тех, что соблазняют мужчин походя, одним взглядом, одним движением. Посмотришь на нее – и загораешься желанием, подумаешь о ней – и вожделеешь. Знаю по своему опыту, что если она захочет обольстить кого, то непременно своего добьется. А еще знаю, что Хоар не может вынести, если кто-то остается равнодушен к ее чарам и не соблазняется, когда она соблазняет.

– Всякий, кто пренебрег мною, пожалеет о том великим сожалением, не будь я Хоар, дочь Према! – говорила она мне.

Мы с Хоар встречались недолго. Она хороша, спору нет и искусна в ласках, как никакая другая женщина. Один запах ее сводит с ума, не говоря уже обо всем остальном – о ненасытных губах, об упругих грудях с торчащими вперед сосцами, о тонком стане, о тяжелых бедрах, о жарком лоне, что таит в себе сладость. Хоар из тех любовниц, о которых мечтает каждый, но не каждому они достаются. Но есть у нее одно свойство, которое делает все ее достоинства несущественными, – Хоар сварлива, как сотня старух. А еще она взбалмошна. Подарит наслаждение – и тут же начнет ругаться, обвиняя меня в чем-то, чего я не совершал, и приписывая мне что-то, чего я не думал. Вдруг скажет: «Сегодня ты холоден», хотя я был пылок как никто другой, и примется оскорблять меня, а затем разрыдается. Или же придерется к одному слову из числа сказанных мною, и навыдумывает себе столько, что только удивляешься тому, откуда что взялось. Едва помедлишь лечь с ней на ложе, говорит: «Ты охладел ко мне», а если поторопишься, говорит: «Только одного тебе и надо – утолить похоть твою, а обо мне ты не думаешь». И все со слезами, с упреками, с обидами. А еще может в гневе расцарапать так, что стыдно потом показываться на глаза людям. Вначале я радовался и говорил: «О, сколько же страсти заключено в этой женщине», но скоро обвинения с упреками приелись мне, и сказал я: «Поистине ради капли наслаждения не стоит терпеть целый кувшин обид» – и отдалился от Хоар. Она до сих пор не может простить мне этого, потому что она привыкла оставлять сама, но не привыкла, когда оставляют ее. Мне же нет до ее настроения никакого дела – если она не хочет отвечать на мое приветствие, так не буду и я обращать на нее никакого внимания, только и всего! А для того, чтобы досадить мне или же желая разжечь ревность в сердце моем, Хоар вполне могла соблазнить моего брата Иафета. С нее станется…

Она могла подумать так: «Узнает Хам, что брат его вкусил прелестей моих – и взыграет в нем ревность, и вернется он ко мне, униженный и молящий о прощении». Могла так подумать Хоар? Конечно же, могла! Уверен, что именно так она и подумала! Прошлась перед Иафетом, поигрывая плечами и бедрами, взмахнула призывно ресницами, повела бровью – и потерял разум брат мой, не смог устоять перед искушением. А когда очнулся и понял, что совершил, то начал терзаться угрызениями совести. Иафет не таков, как я, хоть мы и братья, он больше похож в своей правильной праведности на отца нашего, чем брат Сим. Измена жене для него – тягчайший из грехов, ведь он любит Шеву и уважает ее. И как ему быть теперь? Таить в себе и страдать одному или рассказать жене и пусть тогда страдают двое? Трудный это выбор, очень трудный.

Я захотел поддержать Иафета и дать ему знать, что понимаю его печаль. «Что было, то было, брат мой, – сказал я ему. – Любой грех можно искупить, любую вину можно загладить. Мы все – одна семья и должны поддерживать друг друга. Если нужна тебе поддержка или совет, то можешь рассчитывать на меня, как на себя самого, но лучше всего забудь то, что было, и считай, что этого не было.

Так сказал я брату моему Иафету, и слова мои достигли его сердца, хотя раньше не достигали.

– Откуда ты знаешь? – спросил брат мой, меняясь в лице. – Разве ты видел?

– Не видел, но знаю, – ответил я, не вдаваясь в подробности, поскольку не желал смущать Иафета. – Не всегда надо видеть, чтобы знать.

– И ты так спокойно говоришь об этом? – удивился Иафет.

– Если я буду неспокоен, разве это поможет? – спросил я. – Если я буду неспокоен, разве это что-то изменит? Что было, то было, и нет причин у нас для того, чтобы жить прошлым. Забудь – и живи безмятежно!

– Разве все можно забыть? – спросил Иафет. – И как мне быть безмятежным?

– Захочешь – так будешь! – рассердился я на несговорчивость брата моего. – А забыть можно все, что только хочется забыть! Захочешь – так забудешь!

Цели своей я не достиг – Иафет ходит все такой же хмурый, только посматривает на меня с опаской и каким-то странным удивлением, будто у меня вырос хвост или вторая голова. Но пусть смотрит. Я сказал то, что хотел сказать, мне все-таки удалось достучаться до его сердца со своим утешением. К сказанному мне больше нечего добавить. Если же Иафет беспокоится, что я могу поделиться своими догадками с кем-то еще, то беспокоится он напрасно – я не таков, чтобы выдавать чужие тайны. Разве что матери могу намекнуть, что с Иафетом все хорошо, что не стоит ей беспокоиться по его поводу. Время лечит любые раны, залечит и эту, тем более что она – не самая глубокая из ран.

Не знаю, чему мать обрадовалась больше – тому, что с Иафетом все хорошо и нет причин беспокоиться о нем или же тому, что я вознамерился взять себе жену и назвал ее имя, но сегодня она то и дело улыбается и напевает что-то себе под нос, а так она поступает только тогда, когда пребывает не просто в хорошем, а в прекрасном расположении духа. И отец мой сегодня улыбается чаще обычного, хотя он всегда щедр на улыбку. «Нас семеро, а скоро станет восемь», – сказал он за ужином, глядя на меня. «Подожди еще, – подумал я, волнуясь, – а то вдруг Гишара откажет мне. Женское сердце переменчиво, наслушается того, что говорят обо мне, если еще не наслушалась – и передумает. Выставит к принесенному нами угощению свое и придется нам уходить ни с чем. Таков древний обычай – при сватовстве надо приходить в дом к девушке со своим угощением и смотреть, что будет. Если на стол поставят только принесенное угощение и отведают от него, то это означает согласие. Если же вдобавок к принесенному угощению хозяева выставят свое и отведают от своего, но не от принесенного, то сватам придется уходить не с чем. Считается, что отказ, произнесенный вслух, оскорбляет пришедших с добрыми намерениями, а такой вот ясный всем, но бессловесный ответ оскорблением не является, потому и прибегают к нему.

Надеюсь, что Гишара не откажет мне. Надеюсь, что она поверила в серьезность моих намерений. Если же откажет она, то я проявлю настойчивость, потому что если мне суждено войти в Ковчег рука об руку с кем-то, то пусть это будет она. Удивительные свойства имеет сердце человеческое – было время, когда я не думал о Гишаре и нисколько она меня не привлекала, а теперь думаю о ней и утром, и днем, и вечером, а по ночам вижу ее во сне. Иногда эти сны целомудренны, а иногда таковы, что язык не повернется пересказывать их. Вот откуда взялась эта великая приязнь к Гишаре? Таилась ли она в сердце моем давно, ничем не проявляя себя, или пришла недавно? А почему пришла именно сейчас? Нет, скажу так – хорошо, что пришла сейчас, до вхождения в Ковчег!