тем же путем, сквозь заросли вишни, а в это время за моей спиной смех затих и послышались тихие стоны Вероники.

5

Какое-то время я бродила по лесу, чтобы никому не попасться на глаза; мое лицо горело так сильно, что я начала волноваться, уж не останется ли оно таким навсегда.

Вернувшись домой, я услышала звуки фортепиано – обычно Зили после урока еще пару часов продолжала играть. По тому, что она играла, я всегда могла понять, в каком она настроении. До смерти Эстер она предпочитала песни из бродвейских шоу и фильмов: «Пролетка с бахромой»[13], «Падает звезда – загадай желание»[14], но зимой ее потянуло на более меланхоличные мелодии: она бесконечно разучивала (по крайней мере, пыталась) «Лунную сонату» Бетховена и «Утешения» Листа.

Когда я поднималась в наше крыло, она играла «Свадебный хор» Вагнера. Она злилась, что Розалинда решила провести свадьбу без девочек-цветочниц и подружек невесты и, вероятно, выбором музыки хотела внушить ей чувство вины, только Розалинды дома не было. Я прошла мимо маминой комнаты, волнуясь, как подействует такая музыка на нее, но, к счастью, ее дверь была закрыта. Послеобеденный сон.

Я приоткрыла дверь в библиотеку и просунула голову внутрь: Калла сидела за столом у окна и, сгорбившись, что-то быстро писала. На оловянном блюде горела свеча, хотя комнату ярко освещало солнце.

– Кто там? – спросила она, не поднимая глаз от блокнота.

– Это я, Айрис.

– Прошу тебя, скажи Зили, чтобы она перестала играть эту ужасную музыку, – сказала она, но я не собиралась этого делать. Если ей так хочется, пусть скажет сама.

Я пошла дальше по нашему крылу, мимо закрытой двери в спальню Эстер и Розалинды, и вдруг услышала за спиной гулкие шаги. Я обернулась и увидела Дафни, которая поворачивала в мою сторону с альбомом и карандашами в руке. От неожиданности я снова покраснела. А вдруг она видела, что я за ними подглядывала? Вряд ли, но при виде ее я все равно запаниковала.

– Что это с тобой? – спросила она, зайдя в свою спальню и положив вещи на стол. Из прохода я видела, как она сняла шорты и надела черную юбку.

– Ничего, – сказала я, пытаясь уложить у себя в голове, что у Дафни есть тайная жизнь, о которой я и не подозревала. Я-то думала, что они с Вероникой проводят дни за сигаретами и пластинками. Разве я могла представить, чем они на самом деле занимались?

Дафни стояла перед зеркалом и расчесывала волосы – точнее то, что от них осталось. В первые же теплые дни весны она пошла в парикмахерскую, и ее простой «паж» сменился вызывающе короткой стрижкой пикси. Будь она не шатенкой, а рыжей, она бы походила на спичку. Впрочем, отец дал ей менее образную характеристику.

– Ты похожа на мальчишку, – сказал он, не скрывая своего презрения. Я вспомнила, как она забралась на Веронику, и закрыла глаза, словно это должно было помочь мне избавиться от этой картины. Но как я ни старалась, я видела лишь их переплетенные руки и ноги и соприкасающиеся тела.

Я открыла глаза: прямо передо мной возникло ухмыляющееся лицо Дафни.

– Странная ты все-таки, – сказала она и проскользнула мимо меня в коридор. – Мы с Вероникой едем в отель, – бросила она через плечо. – Если кто-нибудь спросит, – никто не спросит, – я вернусь к ужину.

Когда Дафни ушла, я хотела было заглянуть в оставленный на столе альбом, но тут появилась Зили, которая начала жаловаться, что у нее от занятий онемели пальцы. Она стала упрашивать меня поиграть с ней в настольную игру, и я неохотно согласилась.

В тот вечер перед ужином мы зашли к Белинде. Еще зимой отец поручил нам с Зили навещать ее за полчаса до ужина, а потом вместе с ней спускаться в столовую. «Вашей матери нужна компания», – сказал он, давая нам это задание и, видимо, осознавая, что из всех сестер его способны выполнить лишь мы.

Когда мы вошли, медсестра, сидевшая на привычном месте у окна, отложила шитье и, радуясь возможности уйти на перерыв, отправилась на кухню, где ее ждал ужин с Доуви и миссис О’Коннор.

– Лепесточки, – сказала Белинда после ухода медсестры, приглашая нас войти. Она закрыла книгу и попросила нас сесть. Я заняла стул напротив ее дивана, а Зили садиться не стала – она принялась рассматривать предметы на многочисленных полках, которые бесконечно притягивали ее: все эти диковинки из маминого прошлого.

На Белинде, как всегда, было белое платье. За время, прошедшее после смерти Эстер, она похудела и сделалась очень хрупкой, а ее кожа от недостатка солнца приобрела нездоровый оттенок. Она почти не выходила на улицу.

– Как прошел ваш день? – как всегда, спросила она.

– Мы играли в «Клуэдо», – ответила Зили, взяв в руки крошечную фарфоровую шкатулку и приподняв крышку.

– Судя по всему, это ваша любимая игра! Нужно мне тоже как-нибудь поиграть с вами.

– Тебе не понравится, – сказала Зили. – Там про убийство.

За окном все еще было светло: еще один признак весны. Мы немного посидели в тишине – разговор между матерью и дочерьми никогда, даже в самые спокойные времена, не был непринужденным.

– У тебя все хорошо, Айрис?

Глядя в окно, я думала о вишнях в цвету, но ничего об этом не сказала.

– Я все думаю о Розалинде, – сказала я, хоть это и было неправдой. – Трудно поверить, что через неделю она выйдет замуж. – Это были очевидные вещи, но мне хотелось посмотреть, какой будет ее реакция на мои слова о скорой свадьбе. До сих пор реакции не было никакой, если не считать реакцией отсутствие какого-либо интереса.

– Да, она ведь уезжает в Техас, правда? – учтиво проговорила Белинда, не выдавая никаких эмоций. Я хотела знать, что она чувствует на самом деле, но той мамы, которую я помнила, больше не было; лекарства принудили ее к покорности. Много лет спустя, читая письма Эмили Дикинсон, я наткнулась на строчку, которая напомнила мне о тех годах жизни мамы: «Я брожу с фонарем в поисках себя». Даже тогда, будучи маленькой девочкой, я понимала, что с появлением в нашем доме сиделки настоящая Белинда оказалась запертой внутри себя, где она скиталась во тьме, потерянная для всех.

– Что ж, пойдемте ужинать? – сказала она наконец, отсидев с нами положенное время.

Зили вернула на полку подсвечник лиможского фарфора.

– А ты вообще хочешь есть?

– На самом деле нет, – со вздохом сказала Белинда и поднялась. Она знала, что выбора у нее не было – в каком-то смысле ее испытательный срок все еще продолжался.

– Солнышко, мы просто обязаны посмотреть Маунт-Вернон, – говорил Родерик, когда мы с Зили и Белиндой вошли в столовую и стали рассаживаться; вся семья уже собралась за столом. – Мы не можем просто проехать мимо, даже не заглянув туда.

– Родди, – сказала Розалинда, игриво сверкая глазами. – Ты обещал, что в медовый месяц нам будет весело. Джордж Вашингтон в категорию «весело» не попадает!

– Джордж Вашингтон – отец-основатель нашей страны, – с легким ужасом в голосе сказал отец, которому не было очевидно, что Розалинда, как обычно, отвечает не всерьез, а лишь дразнится. – Я полагаю, что его дом обязательно нужно посмотреть.

– Хорошо, папочка, – сказала Розалинда, пока миссис О’Коннор ставила на стол ужин. – Раз уж вы с Родди настаиваете…

На ужин был мясной рулет, густо политый чем-то похожим на соус барбекю – видимо, в честь техасского происхождения Родерика. Белинда, сидевшая справа от меня, отщипывала кусочки маисового хлеба, прислушиваясь к разговору с отсутствующей улыбкой стюардессы. Она уже привыкла к Родерику, а он привык к ней. Если Эстер держала Мэтью подальше от семьи, то Розалинда придерживалась другого подхода: ей казалось, что тесное общение с ним позволит нам почувствовать, что от него не исходит никакой угрозы.

– Что вы думаете, миссис Ч? – обратился Родерик к Белинде, и его фамильярный тон прозвучал как скрежет иглы, пробороздившей пластинку поперек. Он часто пытался вовлечь ее в разговор.

Белинда в замешательстве отодвинула тарелку – она никогда не любила лишнего внимания.

– О чем? – Ее веки выглядели