и гамбургеры в ресторанах для автомобилистов. Потом они должны были добраться до пустынных равнин Мидленда, поселиться на Паломино-роуд, завести лошадей и родить дочь (лишь одну!), о которой мечтала Розалин-да. Они назовут ее Эстер Роуз, говорила она.

Все произошло так стремительно – ухаживание, помолвка, подготовка свадьбы, будущее, простирающееся перед ними, как банкетный стол, который, как все предполагали, был таким длинным, что его конца не было видно. Казалось, что все движется слишком быстро – со смерти Эстер не прошло еще и года, но никто из нас не осмеливался об этом говорить. Розалинда, как та лошадь Родерика, уже скакала вперед во весь опор, и мы прекрасно знали, что случилось бы, вздумай кто-нибудь встать у нее на пути.

– С молодой женою-янки, – пропел Родерик в день их помолвки на мотив мелодии в стиле кантри; ему было 28, Розалинде – 19. Был промозглый январский вечер, мы сидели в главной гостиной, в окна стучала метель, и огонь в камине едва справлялся со своей задачей. Ненадолго к нам вышла Белинда, но почти сразу попрощалась и ушла, сославшись на головную боль.

– Ох, Родди, – сказала Розалинда, элегантно присев к нему на колени. Она поцеловала его в щеку и сняла шляпу с его головы. – Ты сделал меня счастливой как раз тогда, когда я думала, что счастливой больше никогда не стану. – Она надела шляпу на себя и опустила ее так низко, что половина ее лица исчезла.

4

Два месяца перед свадьбой прошли относительно спокойно, что само по себе было событием. Произошедшее с Эстер не укладывалось в голове, как не укладывалось в голове то, что подобное может произойти снова. Даже Белинда восприняла известие о помолвке своей второй дочери без истерики, хоть это ни о чем и не говорило, поскольку ее способности к истерике были приглушены вероналом. Медсестра Марш по-прежнему жила с нами: она присматривала за Белиндой в дневное время и погружала ее в наркотический сон на ночь.

Розалинда хотела свадьбу попроще: без девочек-цветочниц, подружек невесты и шаферов. Были приглашены лишь члены семьи и самые близкие друзья. Церемония должна была состояться в церкви Беллфлауэра, а праздничный ужин – в отеле «Крим». Розалинда купила скромное, но элегантное платье, которое вместе с остальными вещами для свадьбы оставила в загородном доме Уайтли, подальше от нас. Несмотря на то что Белинда постоянно находилась под воздействием успокоительных, а я вела себя прилично, Розалинда не хотела рисковать. В доме вообще не было никаких признаков грядущей свадьбы – кроме сундука с вещами Розалинды, который она приготовила и оставила в холле. Розалинда бросила учебу в женском колледже Дарлоу и в преддверии свадьбы была так занята, что мы почти ее не видели. Казалось, что она уже съехала.

За неделю до свадьбы у нас начались весенние каникулы. Конец марта был ласковым и благоуханным, он прошествовал как нежнейший из агнцев и принес нам самое упоительное время года: дни становились длиннее, на деревьях распускались цветы, и тоска зимних месяцев, словно Бастинда, потихоньку испарилась. Пережить зиму в Новой Англии всегда считалось достижением, а в том году – особенно.

Когда пришло тепло, над могилой Эстер поставили надгробный камень. На нем было лишь ее имя, а под ним – остроконечная астра, выточенная в граните. Отец не хотел, чтобы она была похоронена как Мэйбрик, но назвать ее Эстер Чэпел тоже уже не мог. Получалось, что теперь она принадлежит лишь себе самой.

Во время каникул нам казалось, что уже пришло лето. Розалинды вечно не было дома, Калла практически не выходила из библиотеки, где писала стихи для своей книги, а Дафни дни напролет проводила со своей подружкой Вероникой Крим – ее семья владела отелем, где Розалинда собиралась праздновать свадьбу. Дафни так и ездила туда-сюда: их везде возила мама Вероники. Мы же с Зили были предоставлены самим себе: гуляли по окрестностям, наблюдая за тем, как наше царство выходит из спячки; я везде носила с собой альбом для рисования и карандаши, а Зили – свои детективные романы.

Однажды, в начале недели, я пошла гулять одна, пока у Зили был урок фортепиано. К тому времени я уже оставила эти занятия, решив сосредоточиться на изобразительном искусстве. Немного порисовав тюльпаны и нарциссы в саду Белинды, я отправилась к лягушачьему пруду – посмотреть на отражения нежно-зеленых почек деревьев на поверхности воды. Мне хотелось запечатлеть солнечные блики на туманно-сером фоне.

Пока я рисовала, услышала за деревьями чей-то смех – веселое девичье хихикание.

– Зили? – позвала я. Мне казалось, она на уроке, но кто еще это мог быть? Дома была только Калла, но та сидела в библиотеке – и к тому же редко смеялась. Мимо пробежала белка, и я решила нарисовать ее тоже, но вновь услышала смех.

– Зили? Перестань дурачиться!

Ответа не было. Я отложила альбом, встала и пошла вокруг пруда – туда, откуда раздавался смех. Я двигалась в сторону лужайки, сквозь обступившие ее деревья, и вдруг вокруг меня все порозовело – я оказалась в чаще, где цвели вишни; в застенчиво краснеющем лесу.

Смех раздавался откуда-то справа. Я пошла туда, стараясь ступать осторожно, чтобы не выдать себя. Вскоре я заметила Дафни и Веронику – они сидели на одеяле, разложенном между двумя вишневыми деревьями; я и не знала, что Дафни уже вернулась. Она сидела на пеньке спиной ко мне, почти полностью загораживая Веронику, сидевшую напротив нее на одеяле.

Чтобы не попасться им на глаза, я отошла за ближайший клен, откуда мне стало видно Веронику. На ней была льняная юбка оттенка цветков вишни, а выше пояса она была обнажена – ее бюстгальтер и блузка лежали рядом. Она сидела, подогнув под себя ноги. Ее руки были вытянуты вперед – она оперлась об одеяло, и ее поза напоминала конструкцию мольберта. Спина выгнута, голова откинута назад, глаза закрыты; она словно впитывала в себя солнечный свет, проникавший сквозь цветущие ветви деревьев; кремовая кожа, небрежно заколотые наверху длинные черные волосы, кораллового цвета губы.

Дафни делала зарисовки ее полуобнаженного тела, положив альбом себе на колени. Время от времени она что-то говорила Веронике – слова не долетали до меня, и они обе смеялись. Потом Дафни что-то пробормотала, и Вероника села прямо, сцепив руки перед собой. У нее были большие, тяжелые груди с широкими кружками сосков, таких же светло-розовых, как ее юбка и цветки вишни, словно в палитру розового добавили каплю белого. Я видела ее изящные, немного угловатые плечи.

Опершись руками о дерево и пряча лицо за стволом, я боялась быть обнаруженной, но глаз отвести не могла. Дафни перевернула альбомный лист и молча продолжила рисовать. Вероника вновь закрыла глаза и откинула голову назад, купаясь в розовых лучах света. Она наслаждалась вниманием Дафни, не подозревая, что ее телом любуются две пары глаз.

Так прошло довольно много времени; мне казалось, что я могу провести весь день, наблюдая за Вероникой.

Наконец Дафни поднялась, и я отпрянула назад. Но она даже не посмотрела в мою сторону. Она отложила альбом и подошла к Веронике – теперь они обе сидели друг перед другом, подогнув ноги. Дафни потянулась и убрала упавшие на лицо Вероники пряди волос, а потом нагнулась и поцеловала ее в губы, затем в шею и ниже, подбираясь к груди; я резко отвернулась, почувствовав неожиданный укол ревности. Мое лицо пылало, сердце колотилось так сильно, что мне казалось, что я лишусь чувств. Я вцепилась в дерево – прикосновение к его грубой коре хоть немного вернуло меня к жизни. Мне вспомнились книги, которые Дафни часто оставляла в гостиной, – «Дьяволица», «Грех на колесах», «Женщины на войне», – я-то думала, что это просто дешевые романы. Теперь я понимала, что это были дешевые романы немного другого сорта.

Когда я вновь посмотрела на лужайку, Вероника лежала на спине, а Дафни стягивала с нее юбку. Отбросив юбку в сторону, она, как была в шортах и блузке, забралась на Веронику, и они снова начали смеяться. Я не знала, чем они занимаются, но смотреть больше не могла и стала пробираться назад