Можно еще спорить, действительно ли государство тормозит развитие в странах Атлантики, но уж в России это медицинский факт. Кошмарить тут капиталистов — это само собой разумеется, и даже приручать их совершенно ни к чему — государство же сильнее. Самые поразительные истории — это истории человеческих ошибок. На ошибках Рузвельта поучиться не вышло, хоть нашего президента с ним часто сравнивают. Правда, не факт, что это комплимент. Да, внешняя политика Рузвельта отличалась гибкостью, реализмом и осторожностью и принесла ему заслуженную славу. Но что касается экономической сферы, то именно «американские горки» 1930 года, когда экономику Штатов бросало то в жар, то в озноб, скорее подтверждают мысль о том, что, если государства слишком много, оно становится слабым. Российское же государство, скрутив в бараний рог рынок и частный капитал, явно лишило себя экономического фундамента и держится на одном ручном управлении. А рыночная экономика уже не сложится сама собой, спонтанно, просто от того, что людям позволят менять свое зерно на холсты, а холсты — на сюртуки. Как и во времена Витте и Столыпина, в России сегодня снова надо запускать рыночный механизм с помощью реформ сверху. Осмыслить опыт 1990-х, доделать все, что не получилось тогда. Вместо этого наши модельеры общественного устройства мастерски нагоняют «словесный туман, расщепляющий рассудок». Ссылки на Кейнса, сравнения с Рузвельтом имеют мало смысла — не тот контекст. Российские мужи по-прежнему не в силах поступиться последней священной коровой, оставшейся от Великого строя, — мифом о том, что государства должно быть много.

Так проще. Ведь для реформ нужно общественное согласие, а в России у людей нет убежденности, что рынок — единственное устройство, при котором производятся деньги. Они с тоской смотрят телевизор, слушая разноголосицу государственных мужей и доморощенных экспертов… Сплотить своих граждан, чтобы нация видела будущее страны одинаково, — самая сложная задача.

Один из немногих, кому это удалось, — Людвиг Эрхард. Он создал капитал в собственной стране заново. Сумел сплотить народ, который поверил в его реформы, хотя начинал он даже не с нуля, а с минусовой отметки. Ведь речь идет о послевоенной, разрушенной, полностью деморализованной Германии.

Нулевые годы… Это не о России, которая пухла от денег в начале нынешнего века. У Германии были собственные «нулевые годы», когда страны вообще не существовало. На карте мира была территория. О ней говорили: «Это куча мусора, в которой копошатся 40 млн голодных немцев».

Территория из четырех оккупационных зон. Союзники — победители во Второй мировой считают, что государства на ней больше не должно появиться. Их цель — «уничтожение германского милитаризма и нацизма и создание гарантии в том, что Германия никогда больше не будет в состоянии нарушать мир всего мира»[67].

В стране, которая стала «бывшей», ужасающая нищета. И страх… Страх еще не забытых бомбардировок, страх наказания всей нации за содеянное нацистами, всех немцев — непричастных, искалеченных, выживших, которых ненавидит весь мир. «Это было время, когда в Германии… на душу населения приходилось раз в пять лет по одной тарелке, раз в 12 лет — по паре ботинок, раз в 50 лет — по костюму… Только каждый пятый младенец мог быть завернут в собственные пеленки, и лишь каждый третий немец мог надеяться быть похороненным в собственном гробу»[68], — писал годы спустя Людвиг Эрхард, автор «немецкого чуда».

На чудо ему потребовался ничтожный срок — каких-то 15 лет. За эти годы Германия создала высокоразвитую экономику. Сравнялась с Америкой по уровню достатка населения, хотя на американскую землю за годы войны не ступила нога вражеского солдата, не упало ни единой бомбы, и она вышла из войны мощнейшей державой мира.

В сегодняшней Германии все партии объявляют себя «единственно верными последователями» Эрхарда, хотя их всех, кроме социал-демократов, и на свете-то не было в его время. Газеты пишут, что Людвиг Эрхард присутствует в бундестаге, как будто он по-прежнему депутат парламента.

При жизни же он больше сталкивался с сопротивлением, чем с любовью. Развивать страну союзники не собирались, наоборот, еще на Ялтинской конференции будущих победителей они решили, что потенциал расчлененной страны не должен превышать половины от довоенного — чтобы немцы даже не помышляли ни о каких реваншах. А когда из четырех оккупационных зон все же сложились аж сразу две страны, выяснилось, что немцы Западной Германии — ФРГ — хотят вовсе не борьбы за место под солнцем в рыночной конкуренции, которую предлагал им Эрхард. Они истосковались по справедливости и хотят социализма.

На протяжении всей своей политической жизни Эрхард должен был преодолевать сопротивление оппонентов. Хотя политиком он был скорее плохим: слишком прямолинеен, не умел бороться за власть и не очень-то ею дорожил. Он был технократом. Но его политика на каждом витке давала ощутимое улучшение жизни немецких семей, и этим он сплотил нацию. Несмотря на все различия во взглядах, часто казавшихся непримиримыми, народ не мог не признать, что из изгоя Европы страна превратилась в ее экономического лидера.

Сын мелкого торговца из Баварии, Людвиг Эрхард не мог иметь ни особых связей, ни доступа в истеблишмент. В отличие от Джона Кейнса, ему на роду было написано быть обычным. Он им и был… Мальчишкой попал на фронт в Первую мировую, был тяжело ранен и выжил чудом, перенеся семь сложнейших операций. После войны поступил в Нюрнбергский коммерческий колледж, затем работал в какой-то торговой конторе. Один брат умер в раннем детстве, другой пропал без вести на фронте. Зато старшая сестра Роза удачно вышла замуж за влиятельного человека — крупного промышленника Карла Гута. Людвиг Эрхард и понятия не имел тогда, какую роль замужество сестры сыграет в его судьбе.

Зато он быстро понял, что работа коммерсанта — не для него, и отправился в Университет Франкфурта. Там его учителем становится Франц Оппенгеймер, выдающийся немецкий социолог и экономист, с которым Эрхард был очень близок, пока Оппенгеймеру не пришлось эмигрировать в США, спасаясь от нацистов.

Тома написаны о том, какое именно влияние оказали на Эрхарда взгляды его учителя. Оппенгеймер видел в государстве не благо, а зло — в отличие от Кейнса, чьи взгляды в 1930-е годы разделяло большинство западного общества. Для Оппенгеймера государство — инструмент насилия. Более того, у него монополия на насилие, люди ему дали право начинать войны, наказывать за преступления, охранять частную собственность. У государства есть масса и других, часто совершенно лишних прав, которыми оно неизбежно злоупотребляет, отчего и становится злом.

Оппенгеймер размышлял об обществе с равными правами всех на частную собственность, в котором государство охраняло бы эти права, не вмешиваясь в экономику. Его главная книга «Государство», написанная еще в 1919 году, — философский труд, интеллектуальный поиск, призванный побудить людей думать и определять свои ценности. Ведь в конечном итоге жизненный выбор определяют не столько рациональные соображения, сколько именно ценности. Они не требуют доказательства, это предмет внутренних убеждений, но они всегда — явно или неявно — присутствуют в любой общественной теории и, уж конечно, в суждениях людей. Книга «Государство» стала крайне популярной, и, как всегда, каждый делал из нее собственные выводы. Например, Че Гевара то и дело ссылался на Оппенгеймера — нравилось ему, что буржуазный философ считает государство насилием. Прекрасное дополнение к «марксизму». У Гевары в ход шло все, что оправдывало его собственную страсть к насилию и диктаторству, приукрашенную флером революционной романтики.