Достаточно наглое вступление для обращения к президенту. Но Кейнса это не смущает, он подчеркивает, что у Рузвельта не одна задача, как может показаться, а две. Первая — оздоровление экономики. Вторая — ее глубокое реформирование.

Для оздоровления необходимы быстрые ощутимые результаты. Для реформы — закладка основ на будущее. Но если реформы не приносят быстрого оздоровления, они вызывают разочарование.

Отсутствие результатов, пишет Кейнс, скомпрометирует саму цель реформ, «подорвет доверие бизнеса, ослабит его мотивацию действовать раньше, чем вы сумеете дать ему новые мотивы». К тому же «одновременное оздоровление и реформы перегружают бюрократическую машину (sic!), вам приходится думать одновременно о слишком многом …»[60]

Отвлечемся на минуту от Америки. Кейнс дает нам ключ к оценке российских реформ 1990-х годов. С тех пор россияне уже почувствовали вкус к частной собственности и рынку. Привыкли к тому, что могут сами продавать и покупать на рынке квартиры, обустраивая жизнь своих семей доступным для них образом. У них уже плохо укладывается в голове, как это государство замыслило снос пятиэтажек. Закон о реновации не менее антиконституционен, чем американский закон о восстановлении промышленности, нарушавший базовые права человека, к которым относится и право частной собственности, прописанное в российской Конституции. Вокруг процесса реновации разгорелась свара, люди защищают свое право собственности и тут же клянут реформы, которые им эту собственность дали.

Реформы девяностых, увы, обнулили сбережения российских граждан. Старики тащили в скупки все нажитое, чтобы прокормиться. За это Ельцина и младореформаторов проклинают уже почти 30 лет. Нужны были хоть небольшие достижения, насыщение рынка продуктами по вменяемым ценам, программа поэтапной, пусть частичной, компенсации утраченных сбережений. Недодумали, недокрутили, да и с деньгами обращались тогда наши кормчие весьма небрежно… Правительству «попросту говоря, приходилось думать одновременно о слишком многом». Нюансами пренебрегали.

Люди бедствовали и роптали все громче и, занятые своими невзгодами, проглядели, что страна-то развивалась. В экономике была конкуренция, пусть и с пятнами детских болезней, которые запомнились только как стрельба и бандитизм. Производство поднималось на дрожжах той самой приватизации, которую теперь клеймят. И в нулевых по инерции, заложенной в 1990-х, в экономике шли структурные реформы. Но вечно думать о «слишком многом» хлопотно. Новые кормчие потихоньку свертывали реформы. А потом и вовсе решили: раз народ так истосковался по порядку, объявим-ка мы, что свободный рынок — это вседозволенность. Доходчиво и популярно. И стали обкладывать рынок запретительными законами. Что ни заседание Думы, то опять что-то запрещают…

Как тут не вспомнить Айн Рэнд, которая считала, что только сам рынок и капитал способны вырулить, пусть через боль, на правильный путь и создать основу для развития страны. Ни Рэнд, ни Кейнса наши кормчие нынешнего века принимать в расчет не собирались. То ли порядок ходов в шахматной партии спутали, то ли приоритеты расставлялись кое-как…

Вот и Кейнс после девяти месяцев реформ Рузвельта усомнился, не спутан ли порядок в приоритетах политики президента. Отдачи от Администрации общественных работ не видно. Слишком спешили, не определив, какие именно виды работ не только дадут немедленную занятость, но и создадут платформу для роста эффективности и производительности. Железных дорог построили немало, а вот пересмотреть тарифы, чтобы эти дороги окупались, не потрудились.

Понятно, что цель антикризисной политики — увеличение производства и занятости. Для этого нужен спрос, и вот тут государство должно стать защитником денег, считал Кейнс. Надо побуждать людей больше тратить, поэтому в периоды спада государство должно вбрасывать в экономику дешевые деньги. Для этого можно и нужно увеличивать государственный долг и даже включать печатный станок. Только упаси вас господь, господин президент, одной рукой раздавать из казны кредиты и субсидии, а другой повышать налоги: вы окончательно задушите производство — в таком духе продолжает он свое послание.

«Замедление оздоровления этой осенью — предсказуемый результат провала администрации организовать значимый вброс денег за счет займов. В следующие шесть месяцев абсолютно все будет зависеть от того, создадите ли вы платформу для громадных расходов на ближайшее будущее. Вы слишком мало тратите, — пишет в своем письме Кейнс. — Это неудивительно: вы не решили, на что тратить, вы импровизируете»[61].

В отличие от Рузвельта Кейнс не был идеалистом. Не считал, что забота об общем благе оправдывает ошибки. Он призывал Рузвельта быть последовательным и лучше расставлять приоритеты, чтобы вместо побед не получить провалы.

Их личная встреча произошла двумя месяцами позже, в феврале 1934 года, и разочаровала обоих. Кейнс убедился, насколько Рузвельт слабо разбирается в экономике, а FDR счел, что он разговаривал не с экономистом, как он сам, а с математиком, оперирующим заумными понятиями.

Спор между великим реформатором и великим ученым, прикрытый уважением и полный скрытой неприязни, имеет много параллелей с теми коллизиями, которыми сопровождалось развитие России в последние 27 лет. Действительно, дьявол в деталях, в нюансах. Время простых решений прошло еще во времена Рузвельта и Кейнса. Впрочем, едва ли оно когда-либо было…

Кейнс не был кабинетным ученым, он жил в постоянной схватке с жизнью, так ему на роду было написано. Бабушка твердила ему: «Ты должен вырасти очень умным, раз живешь в Кембридже».

Именно там Джон Кейнс родился. Отец был профессором, мама писателем. Там же и учился и многие годы с перерывами работал. Он заработал огромное состояние на бирже во время бума рубежа 1920-х годов и… все потерял. Взял кредит, создал собственный инвестиционный фонд, снова сделал за пару лет огромное состояние. После первого банкротства родилась одна из его шуток-афоризмов: «Здоровый банкир — увы! — не тот, кто предвидит опасность и избегает ее, а тот, кто идет ко дну по всем правилам, вместе со своими клиентами, так что никто не может быть к нему в претензии». Он бился сам за свои деньги, на собственной шкуре постигая законы накопления капитала, и прекрасно знал, откуда берется богатство. Что-то я не припоминаю ни одного из российских экономистов, кто хоть раз рискнул бы собственной копейкой и мог бы личным опытом обосновывать то, о чем берется судить…

В 1920-х годах Кейнсу сопутствовала фантастическая удача, и он, как и многие другие, полагал, что постоянный экономический рост органичен послевоенному капитализму. Тем больнее ему было второй раз потерять все состояние во время кризиса 1929 года, хотя он уже стал весьма искушенным финансистом. Всякий, кто видел толпы безработных, очереди за кружкой супа в Англии, Штатах или Европе, был убежден: капитал безнадежно болен, он не справляется с разрушительной силой собственных законов. Нужны новые инструменты, которые можно было бы встроить в этот организм, не разрушая его, но постоянно подправляя и ремонтируя.