Немцы отрицали капитализм по образу и подобию фашистской Германии, но и свобода капитала американского образца их не привлекала. Им требовалась социальная гармония, государство, которое не только охраняет их свободу, но и обеспечивает справедливость и равенство. Они поддержали на выборах рыночников, потому что уже в первую неделю после обмена старых марок на новые полки магазинов заполнились. Выяснилось, что где-то у кого-то припрятаны товары. Открылись портняжные и обувные цеха, ремесленные мастерские. Съежился, а потом и исчез черный рынок. Стало ясно, что и промышленность была в не столь кошмарном состоянии, как представлялось. Еще с конца 1944 года большинство предприятий создавали запасы сырья с прицелом на будущее, Эрхард не ошибался в своих расчетах: при фиксированных ценах их не пускали в ход. Только увидев свободные цены, поняв, что деньги стали реальными, производители принялись наращивать производство. За новые марки немцы были готовы работать по 17 часов в день, лишь бы выбраться из нищеты. На территорию ФРГ хлынул поток беженцев из Восточной Германии — тут была работа, тут рождалась надежда на достаток.

Начался подъем. Не было «нехватки эффективного спроса» — немецкий потребитель так изголодался, что ему хотелось всего. Отрасли, производившие товары для населения, давали огромный импульс тяжелой промышленности, банки принялись вкладывать новые марки в кредиты для реконструкции автобанов и железных дорог. Налоги из нулей на бумажках превратились в осязаемые материальные ресурсы для управления. Государство теперь могло позволить себе поддерживать граждан: из налогооблагаемой базы разрешили вычитать расходы на страхование и на строительство жилья. Беженцы с востока могли вычитать и стоимость товаров первой необходимости — скромное возмещение ущерба, нанесенного войной. Незаслуженно забыто имя соратника Эрхарда — начальника финансового управления Хартмана, он не меньше своего министра бился за низкую налоговую шкалу и может считаться соавтором «немецкого чуда».

Как и ожидалось, новая марка все-таки стала обесцениваться. Эрхарда подвергли уничтожающей критике, но он не собирался приносить убеждения в жертву политическому признанию. Существенно позже, в 1957 году он объяснял в своей книге «Благосостояние для всех»: «После реформы казалось, что наша экономика столкнулась с такой готовностью покупателя к потреблению, которая, казалось, никогда не кончится, — царило поистине безграничное желание восстановить утраченное… Маятник цен тогда повсюду нарушил границы нравственного и допустимого. Но скоро наступило время, когда конкуренция заставила цены вернуться в нормальное состояние — а именно к тому, которое обеспечивает наилучшее взаимоотношение между заработками и ценами, между нормальным доходом и уровнем цен»[72]. Попросту говоря — восстановилось рыночное равновесие.

В магазинах появились продукты, на зарплаты стало можно жить, но народ все равно не был доволен. Сыпались упреки, что денежная реформа оказалась конфискацией, что сбережения мелких вкладчиков и крупные состояния уравняли. Стрелы критики летели, конечно, в Людвига Эрхарда. И соратники по партии, и сам канцлер ставили ему в вину уменьшение долгов крупных концернов: лучше бы меньше конфисковали у простых людей. Критиковали его и за налоговую реформу — общий объем налогов снизился-таки довольно ощутимо, на треть.

Введение рыночного хозяйства — именно введение, жесткое и административное — вызвало волну банкротств и увольнений. Пока рейхсмарка была фантиком, предприятиям было почти безразлично, сколько нанимать рабочих и сколько им платить. А настоящие-то деньги требуют счета. Хотя взамен предприниматели получили стимул к переоснащению производства, в 1950 году снова начался спад производства, подскочил уровень безработицы. Радость по поводу полных прилавков сменилась разочарованием такой силы, что две трети населения мечтало о том, чтобы правительство вернуло систему государственного контроля над ценами. Министра экономики критиковали уже все, кто только мог.

Эрхард же объяснял парламенту: «Или мы потеряем нервы, поддадимся злобной критике, и тогда мы снова окажемся в состоянии рабства. Тогда немцы снова потеряют свободу, которую мы им столь счастливым образом вернули, тогда мы снова вернемся к централизованному экономическому планированию, которое постепенно, но неотвратимо приведет нас к принудительной хозяйственной системе… и, наконец, к тоталитаризму»[73].

А перед глазами у западных немцев — только что образовавшаяся Германская Демократическая Республика. Советский Союз прикладывал все силы, чтобы там шел экономический рост, его темпы были вполне сравнимы с ростом экономики Западной Германии, только в ГДР не росли цены и не было безработицы. Западные немцы требовали, чтобы у них было не хуже.

Короче, нельзя сказать, что немецкий автомобиль, который Эрхард построил буквально за четыре-пять лет, сразу уверенно покатил по автобану. Лишь к рубежу 1950-1960-х народ поверил в то, что реформы, которые министр экономики пробивал с нечеловеческим упорством, действительно сложились в чудо.

Эрхард не мог не считаться с социалистическими настроениями немецкого общества. Да и в остальной Западной Европе после Второй мировой они были сильны. Нельзя было не признать, что СССР, который вынес главное бремя войны, сумел за считаные годы восстановить разрушенную европейскую часть страны. Нельзя было не видеть, что в советские города вернулось изобилие, о цене которого на Западе никто знать не мог. Нельзя было отрицать подъем в странах соцлагеря: экономическое — а фактически и политическое — объединение, к которому Европа шла полвека, а Восточный блок — меньше пятилетки, дало импульс ускоренному восстановлению экономики. В Восточной Европе отсутствовала безработица и были бесплатные медицина и образование. Глядя на восток своего континента, население его западной части требовало от собственных правительств взять от социализма «все лучшее». Во всех западноевропейских странах усиливалось влияние государства — в основном в рамках кейнсианской теории. Везде граждане требовали от государства активной социальной поддержки и справедливого перераспределения национального дохода. И хотя социализма — или коммунизма — à la russe на Западе не хотел никто, постоянное стремление совместить рыночное и плановое начала в экономике никак не ускоряло развитие, скорее наоборот. Особенно ярко это проявилось в Великобритании, как мы увидим в очерке о Маргарет Тэтчер.

Что же касается Германии, то там не забыли Франца Оппенгеймера, который пытался сконструировать гибрид капиталистического и социалистического начал. В 1950-х складывается фрайбургская школа — группа ученых, называвших себя сторонниками ордолиберализма. Чисто немецкая затея — государство должно создать и охранять либеральный порядок, Ordnung. Но сам либеральный порядок — частная собственность и свобода рынка — должен оставаться основой системы.

Самым видным представителем ордолибералов был экономист Вальтер Ойкен. По части методологии он следовал Марксу: не строил уравнения, как Кейнс, а объяснял, каким образом абстрактное превращается в конкретное. Каждому человеку кажется, что он живет в уникальной стране в неповторимое время. Сегодня все не так, как было когда-то, тем более в других странах. Сила теории — в умении поставить любое конкретное «сегодня» в контекст абстрактных понятий, которые неподвластны переменам и составляют основу общества. Законы развития капитала, которые открыл Маркс, действительно работают, это уже давно всем ясно. А вот противоречие между трудом и капиталом только Марксу казалось безысходным. Государство, охраняя Ordnung, должно следить, чтобы стоимость рабочей силы росла вместе с производительностью труда. Капиталисты же должны добровольно разделить с государством заботу о рабочих. Брать на себя часть расходов по страхованию и социальному обеспечению собственных сотрудников. Тогда не придется клясть государство за высокие налоги.