Таким образом, книга о Павлике Морозове отражала убогость русской деревни в настоящем и обещала ей светлое будущее впереди. Чтобы сделать этот контраст еще выразительнее, пионерская пресса поэтизировала образ Павлика. Так, в «Пионерской правде» от 15 сентября 1932 года он назван «светловолосым». В более прозаическом описании Соломеина цвет волос Павлика остается «русым», каким, видимо, и был в действительности. Но так или иначе, Павлик служил идеальным инструментом и метонимическим обозначением перемен, происходящих на его малой родине и во всем Советском Союзе: в начале 1930-х тайга была одной из основных метафор «темноты» в изображении «перехода от тьмы к свету».

«Трансформационный нарратив» — не единственный литературный стереотип, с которым к 1933 году ассоциировалась фигура Павлика. Его изображали и революционером-мучеником; и жертвой советского времени — в противовес убитым детям из царской семьи и святым православным отрокам из далекого прошлого; и добычей кулаков, которые сыграли здесь роль злодеев, обычно отводившуюся евреям в антисемитских фантазиях о ритуальных убийствах.

В начале 1930-х годов появляется целый ряд других историй о пионерах, ставших жертвами преступлений. Через три недели после завершения суда по делу об убийстве Павлика «Пионерская правда» сообщила: в другой части Уральской области, в Курганском районе, убит пионер-активист и «ударник учебы» Коля Мяготин. Сын погибшего в 1920 году на Гражданской войне рабочего стал жертвой мести за разоблачение воров и укрывателей зерна в родной деревне. Годом позже, в декабре 1933-го, ленинградская пионерская газета «Ленинские искры» известила о кончине пионера из Луги Коли Яковлева: он умер от трех ножевых ранений, нанесенных ему неизвестными преступниками. В секретном докладе, составленном в начале 1933 года в Центральном комитете комсомола, братья Морозовы входят в число не менее восьми детей, якобы убитых кулаками[146]. В этом документе Павлик фигурирует не как кулацкая Жертва с большой буквы, но как один из многих ему подобных.

Павлик даже не был первым из убитых детей, чья гибель изображалась в прессе как смерть пионера-активиста. Столь почетное место еще в декабре 1930 года было отведено Грише Акопову. В этом случае журналисты «Пионерской правды» тоже обвинили местные власти в затягивании дела и тоже привлекли к нему внимание верхов. И позднейшие истории, например случай с Колей Яковлевым, получали подробное освещение. А некоторые жертвы, в частности Мяготин, на первый взгляд кажутся гораздо более перспективными претендентами на канонизацию, чем Павлик. Почему же слава именно этого героя затмила славу всех остальных?

Пытаясь задним числом ответить на этот вопрос, можно предположить, что более захватывающей историю Павлика сделал донос на отца. Однако, как мы еще увидим, в более долгосрочной перспективе именно тема доноса стала вызывать известные затруднения. Могли сыграть свою роль и фотоиллюстрации: визуальный материал по делу был представлен в изобилии. Однако фотографические портреты пионера-героя не приобрели того иконического статуса, как изображения детей, ставших жертвами убийств в не столь давние времена (в частности, видеозапись Джеймса Балджера, которого уводят убийцы[147]). В книгах о Павлике Морозове чаще опубликованы рисунки, а не фотографии.

Более важную роль в становлении культа Павлика сыграл его родной край, своего рода зона фронтира русских поселенцев, находящаяся, по выражению поэта Митрейкина, «между Европой и Азией», и все же отчетливо русская, расположенная в провинции, одновременно удаленной, но и несомненно «нашей». «Дикий восток», где погиб Гриша Акопов, не вполне подходил на роль арены для развития драматического сюжета о звериной угрозе цивилизации — реакция в данном случае вполне могла быть такой: «А чего еще ждать от такого места?» Напротив, местность на границе между Уралом и Сибирью, хотя ее и населяли многочисленные этнические меньшинства[148], была давно освоена русскими. Кроме того, как нельзя лучше подходила сама фамилия Морозов с ее этимологией. Она не вызывала смутных украинских или белорусских ассоциаций, как, допустим, Коваленко или Потупчик. Это хорошая русская фамилия, отчетливо простонародная (Морозовых много), но в то же время в ней слышатся отголоски мифологии русских как северного народа, крепкого и выносливого. В этом смысле имя Павел Морозов мало чем отличается от английского имени Джон Булл, столь же распространенного, сколь и воплощающего особую, глубоко маскулинную сторону национальной идентичности.

В первые месяцы после убийства жизнь и смерть Павлика постепенно приобретали все большую известность и обрастали все новыми слоями культурных значений. И все же культ героя еще не имел всепроникающего характера. С осени 1932 года и до осени 1933-го об убийстве братьев Морозовых писали центральные газеты и журналы, предназначенные исключительно для детской аудитории. В периодическом бюллетене ТАСС, широко распространявшемся в провинции, освещать дело рекомендовалось именно пионерской прессе. «Правда» и «Известия» на это событие не откликнулись, несмотря на то что как раз в это время «Известия» регулярно публикуют на первых страницах черные списки председателей колхозов и директоров заводов Урала и Западной Сибири, халатно относящихся к своим обязанностям (таким образом подчеркивалось пропагандистское значение этого края). В конце 1932 — начале 1933 года гвоздем программы показательных процессов стал суд над английскими инженерами, обвиненными в промышленном саботаже, а вовсе не торопливый расстрел нескольких членов семьи Морозовых где-то в тайге. С точки зрения взрослой аудитории, это дело не заслуживало упоминания даже на последней странице «Правды» и «Известий». Специально освещавшая проблемы села «Крестьянская газета» также не уделяет ему места, а «Комсомольская правда», старшая сестра «Пионерской правды», помещает только скупые и редкие отчеты[149]. Даже в детской периодике убийство Морозовых поначалу не считалось событием, заслуживающим первой полосы. За исключением дней, когда шел сам суд, информация об этой истории появлялась на третьей и четвертой страницах, т.е. там, где публиковались второстепенные репортажи и, в годы коллективизации, сообщения о «зверских кулацких вылазках» в провинции.