Так или иначе, необходимость создать альтернативу царевичу Алексею, возможно, послужила подспудной мотивацией легенды о Павлике Морозове — вариации на тему «избиения младенцев», но на мотивы, составляющие сюжет самой легенды, она особого влияния не оказала. В стране с господствующим атеизмом важно было подчеркнуть разницу между Павликом и аристократическими отпрысками, а не отождествить его с ними. Согласно пионерской печати, гордый вызов Павлика, брошенный им своей судьбе, составлял яркий контраст духу смирения, с которым принял свою судьбу святой Борис («Да аще прольетъ кръвь мою, то мученикъ буду господу моему, а духъ мои прiметъ владыка»), или мольбе, обращенной святым Глебом к убийцам («Не дейте мене, братия моя милая и драгая! Не дейте мене, ни ничто же вы зъла сътворивъша! Не брезете, братие и господье, не брезете! Кую обиду сътворихъ брату моему и вамъ, братие и господье мои?»)

В житиях святых можно найти сходство злодеев с преступными родственниками Морозова (коварный Святополк из «Сказания о Борисе и Глебе» имеет много общего с Данилой), но добродетель мучеников — совершенно иная по сравнению с праведным гражданским негодованием Павлика. Вполне вероятно, что его брат Федор исчез из дальнейших версий легенды не потому, что был слишком юн для пионера — он мог бы стать примером для октябрят, — а потому, что легенда о двух невинных малолетних жертвах вызвала бы слишком очевидные параллели с житием Бориса и Глеба.

Но история Павлика имеет, как видно из подзаголовка, более очевидное сходство с другим делом; по сравнению с мученичеством Бориса и Глеба оно развернулось в совсем недавние времена и было более пригодным для политических манипуляций, чем гибель наследника престола. В 1910-х годах произошел первый в современной русской истории странный случай детоубийства, взбудоражившего общество. Речь идет о так называемом деле Бейлиса.

В 1911 году в канаве на окраине Подола в Киеве обнаружили труп тринадцатилетнего школьника Андрея Ющинского со следами многочисленных колотых ран. Местная полиция поначалу отнеслась к этому убийству как к обычному делу, посчитав, что преступником или преступниками были люди, связанные с матерью школьного товарища Ющинского Жени Чеберяка, которая держала дешевый притон, популярный среди местных уголовников. Однако после политических демонстраций, устроенных радикальными националистическими группами на похоронах Ющинского, дело привлекло внимание некоторых шовинистически настроенных членов царского правительства, и убийцу стали искать в среде, представлявшей больший политический интерес, чем шайка воров. Козлом отпущения выбрали еврея Менделя Бейлиса, жившего по соседству с жертвой. Судебное разбирательство, продолжавшееся почти два года, оказалось в центре внимания всей образованной части российского общества.

Дело Бейлиса обычно (и совершенно справедливо) ассоциируется с крайним проявлением российского предреволюционного антисемитизма, с одной стороны, и с торжеством либеральных правовых ценностей, с другой. Абсурдные обвинения Бейлиса в том, будто он вместе с другими, неизвестными преступниками зарезал Ющинского в качестве ритуальной жертвы, не вызвали сомнений у настораживающе большого числа хорошо образованных, культурных русских людей, некоторые из которых выступали на стороне обвинения. Тем не менее, либеральное общественное мнение, представленное защитой, в конце концов восторжествовало, и Бейлиса оправдали. Обвинения в ритуальном убийстве были опровергнуты в ходе дела не только очевидной невиновностью Бейлиса, но и, в большей степени, убедительными доказательствами несостоятельности самого мифа о кровавых жертвоприношениях. В начале процесса свидетель защиты из Киевской духовной семинарии поставил под сомнение сам факт, что еврей, которому Талмуд запрещает употребление даже крови животных, мог осквернить себя человеческой кровью. Все известные случаи подобного каннибализма оборачивались манифестацией «злостного суеверия и шулерства отдельных лиц».

Но дело Бейлиса стало не только правовым опровержением антисемитских фантазий. Это был также суд над человеком, обвинявшимся в детоубийстве. Заявления, звучавшие как в зале заседаний, так и за его пределами, не оставляли сомнений, что возраст Ющинского играл решающую роль. Уже на похоронах члены «черной сотни» распространяли такие листовки: «Русские люди! Если Вам дороги ваши дети, бейте жидов! Бейте до тех пор, пока хоть один жид будет в России! Пожалейте Ваших детей! Отомстите за невинных страдальцев! Пора! Пора!» На самом процессе один из обвинителей, А.С. Шмаков, говорил о «мученической смерти» Ющинского: «Среди беспримерных страданий, испив чашу скорби и горя до дна, в иной, лучший мир ушел кроткий, невинный страстотерпец за веру Христа». В то же время Ющинского не изображали паинькой, наоборот, подчеркивалось, что «мальчик рос не в нормальных семейных отношениях, он рос без контроля». В своем контрударе защита вознесла до небес гражданские добродетели Ющинского, сделав из него героя иного плана. Согласно этой версии, бандиты зарезали мальчика из-за его непримиримого отношения к воровскому притону Веры Чеберяк. «Если бы он был в этой шайке воров, то он не был бы измучен», — заключил Н. Карабчевский. Наконец, сам Мендель Бейлис завершил свое краткое последнее слово проникновенным обращением к присяжным: «Я прошу вас, чтобы вы меня оправдали, чтобы я мог еще увидеть своих несчастных детей, которые меня ждут 2,5 года».

Таким образом, все стороны процесса стремились усилить свою позицию, апеллируя к романтизированному образу детства. Бейлис отстаивал свой статус образцового семьянина и любящего отца. В глазах обвинения Ющинский был святым мучеником, хотя и не благовоспитанным ребенком. А защита превратила этого выходца из впавшей в нищету, но, в сущности, достойной уважения рабочей семьи в светского героя, образец гражданской добродетели. Последняя трактовка противоречила свидетельским показаниям, согласно которым, в семье с мальчиком обращались плохо. Это навело полицию на подозрение, что произошло так называемое «внутрисемейное» преступление[127]. Если бы на месте Ющинского обнаружили взрослого человека с такими же жуткими колотыми ранами, обвинение в ритуальном убийстве едва ли приобрело такую силу. Подавляющая часть обвинений в ритуальном убийстве, выдвинутых в России в XIX — начале XX века, связана с детьми.[128]