Суд по делу об убийстве Морозовых происходил как раз в юбилей дела Бейлиса. 1933 год был отмечен публикацией в Советском Союзе книги А.С. Тагера «Царская Россия и дело Бейлиса», где давался подробный анализ скандала, который разразился вокруг убийства Ющинского, и распространенного в эти годы в западных провинциях Российской империи «кровавого навета» в целом. Эта критика антисемитизма имела свои специфические причины: среди монархической части русской эмиграции сложилась устойчивая традиция считать гибель семьи Романовых результатом еврейского ритуального убийства[137]. Невозможно исключить, что подобного рода воззрения существовали и в Советской России. Судя по письмам, адресованным советским государственным деятелям и официальным организациям, антисемитские настроения, несомненно, имели довольно широкое хождение в массах[138]. Похоже, что в некоторых городах, включая Екатеринбург 1920—1930-х, еще существовали подпольные монархические группы[139].

Таким образом, власти преследовали двойную цель: они хотели заклеймить кулаков и вызвать положительные чувства в адрес евреев. Поэтому кулаков выставляли антисемитами, но делалось это с помощью тех же стереотипов, которые традиционно использовались для очернения евреев, — в частности «кровавого навета». Вероятно, именно такое истолкование лучше всего подходит для объяснения приписанных Сергею Морозову слов об «иудейском суде». Христа, конечно, судил римский суд, но его определение как иудейского привлекало внимание общественности к «еврейскому вопросу».

Логика борьбы с антисемитизмом за счет подспудного насаждения веры в «кровавый навет» может показаться извращенной, но такая практика свойственна советской пропаганде и вполне соответствует принципам марксистско-ленинской диалектики. Так, в 1920—1930-х годах для истребления религиозных чувств коммунисты-пропагандисты пытались внедрить новую обрядность. Яркие примеры тому — празднования «красных свадеб», «красных крестин» (или «октябрин») и «красной пасхи»[140]. Эта идея сродни основополагающей формуле соцреализма — «национальное по форме, социалистическое по содержанию», — восходящей к старинной поговорке о «новом вине в старых мехах». Можно предположить, что свердловский мученик Павлик был избран в герои культа не столько для того, чтобы заместить призраки царских детей, убитых в 1918 году, сколько для создания обновленного идеологического противовеса Андрею Ющинскому, тринадцатилетнему мальчику, который якобы принял мученическую смерть от рук Менделя Бейлиса. Такое превращение еврейских злодеев из старого поверья в кулаков одновременно отвлекало народную ненависть от ее традиционного объекта и позволяло изобразить врагов нового государства в черном цвете.

Несмотря на все вышесказанное, создатели более поздних версий гибели Павлика не изображали кулаков «ритуальными убийцами-антисемитами», хотя в биографии героя, написанной Александром Яковлевым в 1936 году, намек на это еще угадывается: здесь приписанный Сергею Морозову призыв «Бей Пашку!» напоминает знаменитый лозунг «Черной сотни» «Бей жидов! Спасай Россию!». «Разоблачительные» фотографии Сергея и Ксении Морозовых не воспроизводились в канонических автобиографиях, а Данила и Сергей изображались скорее похожими на обычных преступников из детективных романов: «— Ай! — раскинул руки Павлик и упал на колени. Но тут же поднялся. Данила замахнулся снова. Голыми руками Павлик хватал острие ножа и отводил удары от груди. Схватка была неравная. Данила подмял Павлика под себя. После пятого удара ножом в грудь Павлик лежал мертвым».[141] Другими словами, связь между делом Морозовых и делом Бейлиса имела значение в 1932—1933 годах, но стерлась по мере развития морозовской легенды[142].

Важнейшей пропагандистской задачей как в случае с Бейлисом, так и в случае с Павликом Морозовым являлось превращение жертвы убийства в образец гражданской доблести. В первом случае ее решала защита, во втором — обвинение. Оба мальчика — Андрей Ющинский и Павлик Морозов — с детства испытывали лишения и с готовностью отстаивали правду и разоблачали преступников. В житиях святых мучеников «иродианской традиции» такое сочетание исходной обделенности и принципиальности отсутствовало. Мученики в раннехристианских и древнерусских преданиях происходили из княжеских или по крайней мере благородных семей, хотя некоторые из них пренебрегали своим статусом и добровольно обрекали себя на нищету. Коммунистический же святой происходил, как правило, из низов.

Это относится и к мученикам-детям. Говоря словами напечатанного в 1932 году «сборника инструктивных материалов» «Детское коммунистическое движение», «дети — часть своего класса». В соответствии со стереотипом, нищета служила гарантией благородства как для взрослых, так и для детей. Этот взгляд отразился, в частности, в «Сказке о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий» Маяковского (1925): отвратительного, толстого, жадного и тупого буржуя Петю буквально распирает от достатка и самодовольства, в то время как тонкий Сима ведет исполненную достоинства жизнь в своей хижине. И дело было не только во врожденных свойствах личности. Предполагалось, что дети рабочих и крестьян растут быстрее и, следовательно, скорее станут политически сознательными активистами, в соответствии с идеалом, насаждаемым детям раннесоветской пропагандой. Господствовавший этос акселерации, максимально сокращавший дистанцию между рождением и взрослостью, нашел наглядное отражение в картине Самуила Адливанкина «В гостях у танкистов» (1932), на которой ребенка в большой буденовке с красной звездой поднимают крепкие руки мужественных солдат, или в плакате Дмитрия Моора «Я — безбожник!» (1924), изображающем малыша в отцовской шинели и опять-таки с буденовкой на голове[143].