Представление об идеальном детстве изменилось, появились и новые юные герои. С середины 1930-х годов начался ажиотаж вокруг вундеркиндов. Программа «Юные таланты» представляла маленьких писателей, музыкантов и художников в Большом театре, в турах по стране, в выступлениях перед партийными руководителями. Особенно выдающихся могли даже показать самому Сталину. Об этом писались воспоминания — на зависть другим. Удивительно, с какой аполитичностью сообщалось о достижениях детей в прессе. Никто из них, скажем, не распространил 2000 предвыборных листовок, не организовал крупномасштабного политического собрания в школе или выставки в ознаменование двадцатилетнего юбилея Октябрьской революции, не говоря уж об участии в борьбе с «врагами народа». Конечно, в статьях, как правило, говорилось, что эти дети — пионеры, но основной упор делался на их достижения в областях, не имевших никакого отношения к политике: в музыке, учебе, иногда в труде.[157] Герои таких публикаций — в основном дети из больших городов, из семей советского среднего класса (последнее обстоятельство еще раз подтверждает, насколько аполитичным был образ идеального ребенка в это время).

В этих обстоятельствах не кажется удивительным, что слава Павлика Морозова достигла своего апогея в середине 1930-х, распространилась по всему Советскому Союзу, после чего пошла на убыль. Исключительное решение Политбюро от 17 июля 1935 года о воздвижении памятника Павлику не было претворено в жизнь. Правда, его еще раз приняли на заседании Политбюро 29 июня 1936 года (на этот раз с точным указанием места: «Установить памятник Павлику Морозову около Александровского сада при въезде на Красную площадь по Забелинскому проезду»).[158] Но дело в том, что 18 июня 1936 года Горький, главный вдохновитель культа Павлика, внезапно умер[159]. И повторное решение об установке памятника через одиннадцать дней после его кончины явилось, без сомнения, данью памяти писателя. А впоследствии не нашлось никого, обладающего достаточным авторитетом, кто претворил бы это решение в жизнь.

Журналисты «Пионерской правды», пытаясь восполнить утраченное покровительство, в течение 1937 и 1938 годов вели целенаправленную кампанию, чтобы сдвинуть проект с мертвой точки. 2 сентября 1937 года газета обрушилась на московские городские власти за проволочку в сооружении памятника. К этому времени сроки его установки были уже трижды сорваны, эскизы никуда не годились, а первоначальный бюджет оказался израсходован. Критика возымела кое-какое действие, и в следующем году прошел конкурс на лучший проект памятника; для воплощения в бронзе выбрали эскиз Исаака Рабиновича. Но Павлику не суждено было стоять на Красной площади: план, по которому он стал бы самым знаменитым ребенком в советской монументальной истории (а может быть, и в монументальной истории всех народов), тихо замотали. А фильм Эйзенштейна «Бежин луг», снятый под непосредственным впечатлением от биографии Павлика Морозова, в конце концов запретили. По слухам, сталинское осуждающее заключение — «Мы не можем допускать, чтобы всякий мальчик действовал, как советская власть» — послужило решающим фактором в решении закрыть фильм.

Не следует, однако, преувеличивать степень упадка репутации Павлика. Пионерские журналы продолжали печатать о нем материалы, тексты множились. Помимо биографии, написанной Яковлевым, и других «фактических» свидетельств, этот список включает в себя «Бежин луг» Эйзенштейна, «Песню о пионере-герое» Алымова и Александрова (процитирована в главе 2), а также стихотворение Сергея Михалкова. Михалков в те годы был чрезвычайно амбициозным молодым человеком, который со временем стал не только советским детским «поэтом-лауреатом» de facto, но в 1943 году также и автором советского гимна (в 2001 году этот выдающийся долгожитель переписал текст для российского национального гимна). В стихотворении Михалкова мальчик, живя в «сером тумане» таежного края (это, разумеется, символ), «от большого тракта в стороне», бесстрашно разоблачает неблаговидные поступки своего отца:

Эти строки прямо вытекают из все еще живой в то время легенды о Павлике, созданной, в том числе, книгой Яковлева и песней Алымова, откуда заимствован и буквально повторен мотив «невозвращения» героя. При этом михалковская версия придерживается изначальной трактовки убийства: Павлика зарезали, а в чем именно состояло преступление отца, остается необъясненным.

Сравнение этих трех текстов само по себе указывает на чрезвычайно важную особенность легенды о Павлике: она претерпевала изменения. Менялись ее побочные мотивы; например, человек, которому Павлик донес на отца, был то местным учителем, то сотрудником ОГПУ, и звали его то Быковым, то Дымовым, или его имя вообще не упоминалось. Преступление отца заключалось то в подделке документов, то в укрывательстве зерна. Орудием убийства был то нож, то топор. Сам Павлик изображался то блондином, то брюнетом. Такая неопределенность свойственна и более фундаментальным составляющим легенды, например характеру мальчика, причинам его поступка, его действиям. Со сменой представлений об идеальном детстве образом Павлика приходилось манипулировать, чтобы он вобрал в себя новые, достойные восхищения качества юного героя.

Приписывать образу Павлика новые черты начали очень рано. Уже 15 октября 1932 года первый подробный репортаж в «Пионерской правде», помимо призыва вверху страницы «Выше классовую бдительность!», имел подзаголовок крупным шрифтом: «Ответим на вылазку кулачья ударной борьбой за знания». В биографии, написанной Соломеиным, Павлик в основном занимается в школе тем, что агитирует учеников создать пионерский отряд[160]. Значительно большее внимание автор уделяет политическим кампаниям, которые проводит юный активист, чем его работе над школьными домашними заданиями. Эта трактовка не соответствовала духу времени уже в 1933 году, когда книга вышла в свет. Отчасти такой промах можно объяснить тем, что Соломеин не до конца понимал, какими качествами должен обладать герой сталинской эпохи. В конце концов, он был всего лишь провинциальным журналистом и малообразованным человеком. И все же нельзя сводить дело к недочетам Соломеина. Стремительная смена эстетических ценностей, происходившая в советском обществе в 1932—1933 годах, могла сбить с толку куда более искушенного писателя. Критикуя книгу Соломеина, Горький не соразмерял свои представления о Павлике Морозове с уже устоявшимся образом; скорее, он увидел в нем потенциал для превращения его в легендарного героя нового, сталинского типа.