На работе отцу регулярно выдавали спирт, «протирать контакты», и, понятное дело, экономия этого расходного материала была поднята на недосягаемую высоту. Заводские умельцы слудили Михаилу Тимофеевичу из оборонной нержавейки небольшую манерку, умещавшуюся в боковом кармане, и он преспокойно проносил дефицитный спирт через проходную. Семейному бюджету эта привычка ущерба не наносила, даже наоборот, но в перспективе, конечно, сказалась на здоровье, ну и на отношениях в семье. Впрочем, так жили не только Поляковы, уже тогда во многих семьях именно женщины тянули воз бытовых забот. Но разводиться в те времена было не принято: развод осуждался партией и обществом, это была процедура публичная, о ней непременно сообщали в «Вечерней Москве», и не всем даже полностью утратившим согласие семьям хватало мужества через нее пройти.

«Я застал время, когда в «Вечерке» на последней полосе печатались объявления о предстоящих разводах, так сказать, для острастки, — вспоминает Юрий Поляков. — С общественным мнением тогда очень считались. В нашем общежитии, а это под сорок семей, я почти не помню разводов, хотя всякое, конечно, случалось. Когда стало известно, что родители друга моего детства Пети Коровяковского разошлись, в общежитии новость обсуждалась долго и подробно, хотя к тому времени они уже переехали в отдельную квартиру. «Уйти от такой интересной женщины, как Галина Терентьевна!» — «Характер у нее тяжелый!» — «А без характера лучше?» — «При чем тут характер? Ходок он и есть ходок!»

Отец другого моего сверстника Миши Петракова пил так, что его привозили из пивной на дровяных санках. Как сейчас помню: зима, мы играем во дворе, и вдруг кого-то везут. Кого? Дядю Володю. Хотя трезвый он был абсолютно нормальный, разумный и работящий мужик.

У наших отцов была простая мужская жизнь: они вставали в шесть утра, отрабатывали тяжелую смену и рано ложились спать. Одно слово — рабочий класс. Мужиков в общежитии было много, но крепко выпивали только двое, несколько человек, включая моего отца, как тогда выражались, поддавали, остальные же позволяли себе только по праздникам и 9 Мая, которое тогда еще не было выходным днем. Был в общежитии мужик, пивший до чертей, так он в конце концов и повесился. Помню, все вдруг забегали, я выглядываю из комнаты — а его несут: лицо синее, кудри всклокочены. Но чтобы мужики скандалили и дрались, а бабы ругались, склочничали — такого не помню. Шла размеренная жизнь, и каждый знал, что можно и чего нельзя. Ощущения, что я вырос в советском коммунальном аду, как сейчас пишут некоторые авторы, детство которых прошло в наркомовских квартирах, у меня не осталось…

Мама все время была занята на работе, а дома обычно готовилась к собраниям, писала отчеты. Когда стала начальником цеха, главная у нее проблема была — считать стеклотару, за которую она несла материальную ответственность, буквально за каждую разбитую майонезную банку. Помню, я засыпаю, а она сидит: «Восемь тысяч двадцать пять, восемь тысяч двадцать шесть…»

Время от времени в цехе изготавливали пробные партии майонеза, которые не шли потом в серию. Мне довелось попробовать эксклюзивные виды, от серийного выпуска которых завод по каким-то причинам отказался: майонез шоколадный, майонез с крабами, майонез томатный — все это было безумно вкусно. Примерно раз в месяц случался такой день, когда мама говорила: «Я сегодня поздно, у нас спецлиния». Я долго не мог понять, что это за спецлиния такая. Видел только, что в этот день на заводе все страшно суетились. И однажды наконец спросил, что это означает. Она говорит: «А это мы делаем майонез для спецобслуживания». Я спросил, чем он отличается от обычного. Или это какой-то другой майонез? Она говорит: «Тот же, просто мы и яичного порошка и всего остального кладем, как положено по ГОСТу». Значит, обычно они чего-то не докладывали, сырье экономили, чтобы план перевыполнять».

С 1957-го по 1961-й Юру водили на Большую Почтовую улицу в детский сад. От садика до общежития с километр ходу: пересечь Бакунинскую и дальше по Балакиревскому переулку, до самого Маргаринового завода.

Так оно и бывало, когда они ходили с отцом на первомайскую демонстрацию или просто гуляли по праздничной Москве. Если из садика Юру забирал отец, он по дороге заглядывал в пивную и рюмочную, что попадались на пути. При Сталине и в первые годы после него почти 20 процентов экономики составляла так называемая потребкооперация, которая процветала и на селе, и в городе — в том числе в виде маленьких забегаловок, рюмочных и пивных. Это уже при позднем Хрущеве, одержимом троцкистскими идеями всеобщей централизации, в том числе общепита, забегаловки прикрыли. Тогда у работяг возникла проблема с выпить-закусить, и они принялись позорно распивать во дворах и на детских площадках.

…………………..

Олег в дошкольный период своего существования однажды сильно подвел отца. Труд Валентинович, как обычно, вел сына из детского сада и остановился на Солянке возле ларька, где собирались после работы окрестные мужички и куда изредка прикатывал на своей тележке инвалид Витенька, столь поразивший некогда детское воображение Олега. Отец остановился с закономерной и вполне невинной мыслью выпить конвенционную кружку пива. В процессе взаимной притирки Людмила Константиновна после долгого сопротивления все-таки сделала уступку неодолимому родовому башмаковскому влечению к выпивке и разрешила мужу 1 (одну) кружку пива после работы. Она-то и называлась «конвенционной». Труд Валентинович вроде бы на это согласился. Но демоны искушения не дремали и в тот вечер явились в виде двух мужичков, купивших в гастрономе бутылку «Зубровки» и подыскивавших третьего. Кстати, напрасно утверждают, будто русский народ в пьянстве не знает меры. Знает. И эти стихийные, совершаемые по какому-то подсознательному порыву поиски третьего — тому свидетельство. Разве нельзя выпить бутылку вдвоем? Конечно, можно. А поди ж ты…

Труд Валентинович колебался недолго, но строго-настрого предупредил сына: если мама будет спрашивать, что пили, намертво тверди: пиво.

— А это пиво? — удивился Олег.