Михаил вместе с сестрой и матерью жил в двухэтажном доме на углу Маросейки и улицы Архипова (ныне Большой Спасоглинищевский переулок), в двенадцатиметровой комнатке без окон. Это непритязательное здание, по-видимому, относящееся к первой трети XIX века, когда Москва спешно застраивалась после наполеоновского пожара, сохранилось и поныне, там теперь магазины и офисы. Сюда Михаил привел молодую жену, сюда же они с Лидией принесли из роддома, который находился напротив Немецкого кладбища в Лефортове, сына-первенца. Жили, конечно, скученно — так же как и большинство простых москвичей.

Появился ребенок на свет не 12-го, как это записано в свидетельстве о рождении и паспорте, а рано утром 13 ноября 1954 года: Лидия Ильинична, хотя и была членом партии, верила в дурные приметы, и ей удалось уговорить персонал роддома (кажется, трешницу кому-то сунула), чтобы сына записали 12-м числом. Лидия Ильинична всю жизнь проработала на Московском маргариновом заводе: технологом, начальником первого в Москве майонезного цеха, начальником Бюро рационализаторских предложений — было при социализме и такое. В партию она вступила в Воронеже, когда недолго работала там секретарем райкома комсомола: в ней смолоду кипел общественный темперамент, полученный затем по наследству сыном. Помимо основной производственной нагрузки она и позднее постоянно занималась общественной работой, став в итоге секретарем партийной организации своего маленького завода.

Конечно, партийным родителям и в голову не пришло крестить младенца: кто ж тогда хотел неприятностей по партийной линии! О крещении позаботились бабушки: составили между собой целый заговор и втихаря понесли туго запеленутый сверток в храм на Елоховской улице. Но там их ожидало разочарование. В кафедральном соборе священники не могли совершить это таинство без свидетельства о рождении и паспортов родителей. Тогда молодые бабушки (а обеим не было еще и пятидесяти) отнесли внука в другую церковь — то ли присоветовал кто, то ли сами сориентировались, но вот в какую — неизвестно. Когда уже взрослому внуку захотелось это выяснить, спросить было уже некого. Правда, действующих церквей в столице в те годы оставалось совсем немного. Не исключено, что окрестили Георгия в одном из храмов в районе Пятницкой улицы: там поблизости проживала Марья Гурьевна.

Со слов бабушек известно, что, когда священник собрался погрузить младенца в купель, тот крепко ухватил его за бороду, и батюшка с улыбкой изрек, что мальчик непременно станет большим человеком. В очередной раз слушая на домашних посиделках эту семейную историю, внук-комсомолец, осведомленный о лукавстве служителей культа, снисходительно заключал, что батюшка был, видимо, не прост: и крестным угодил, и душой не покривил, ведь маленький человек непременно рано или поздно вырастет и таким образом станет большим. Правда, при этом в глубине его крещеной души теплилась смутная надежда, что большим он все-таки станет совсем в другом смысле, и ради этого он готов был много и упорно трудиться.

В своем проступке — тайном крещении внука — бабушки признались Лидии не сразу, а несколько месяцев спустя, и та страшно переживала, ожидая серьезных неприятностей по партийной линии: ведь в церкви, пусть и со слов бабушек, а не по документам, данные об отце и матери младенца, как и положено, записали. Теперь-то общеизвестно, что такие «проступки» совершали не только Юрины бабушки, и никто не может привести фактов, свидетельствующих о том, что родителям крещеных детей приходилось отвечать за это партбилетом или выговором. Во-первых, как ни убеждает нас в обратном ополчившаяся на православную церковь либеральная пресса, священники на своих прихожан не доносили. Во-вторых, как полагает сам Поляков, многие «карательные слухи» советская власть распускала про себя намеренно: это было действенное средство в борьбе новоявленной коммунистической идеологии с тысячелетним религиозным сознанием народа. Верить в Бога было можно, но втихомолку, а демонстративно стоять в храме со свечкой могли только старушки в платочках, так же как читать прилюдно долго не издававшееся при советской власти Священное Писание и другие отравленные «опиумом для народа» книги. В позднюю советскую эпоху власть смотрела снисходительно даже на освящение на Пасху куличей, а из всевозможных православных организаций ее беспокоили лишь те, что объявляли своей священной целью борьбу с коммунизмом. Кстати, как позднее выяснилось, внуки и правнуки членов политбюро тоже оказались крещеными, исключая, видимо, адептов иных конфессий. Интересно, их-то какие бабушки крестили, неужто жены высшей партийной элиты?

Литературное поколение Полякова формировалось в ту пору, когда советский богоборческий пыл уже охладел. Но и тогда религиозную литературу достать было непросто. У Юры Библия была: огромную книгу в телячьей коже, изданную в начале века, подарила внуку бабушка Марья Гурьевна. Много позже этот эпизод найдет отражение в пьесе «Одноклассники». Понимая, что стал владельцем воистину диковинной книги, книгочей Юра с особым вниманием читал то, что особенно впечатляло подростка, например эротическую Соломонову «Песнь песней» — до метафизики он еще не дорос. Кстати, в ту пору в серии «Библиотека атеиста» стали выходить достаточно взвешенные работы по истории религии, например знаменитая «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана. А в конце 1960-х вся страна зачитывалась «Библейскими сказаниями» польского литератора Зенона Косидовского.

В доме на Маросейке у бабы Ани Юра жил до двух с половиной лет и из того времени смутно запомнил лишь цветастую занавеску, отделявшую закуток, который занимала их маленькая семья. Еще запомнилось, что в потолке этой комнаты без окон было выходившее на чердак оконце. Крохотному мальчугану казалось, будто он видел, как в пыльном оконце временами мелькали тени: маленькая и большая, мышка и кошка. А может, так ему говорили взрослые, когда укладывали спать.

Вскоре Лидии Поляковой дали комнату в общежитии Маргаринового завода в Балакиревском переулке, рядом с товарными путями Казанской железной дороги, Казанки. Пожилые люди называли переулок по-дореволюционному — Рыкунов. Здесь Юра провел уже целых 12 лет. Это был старинный трехэтажный особняк с парадной лестницей, мозаичными полами, остатками наборного паркета, каминами и лепниной на потолке. Двор закрывали огромные, как в рыцарском замке — так казалось местным мальчишкам, — железные ворота с метровым засовом. Как тут было не играть в рыцарей! Тем более что по телевизору они уже смотрели фильм «Александр Невский», и не раз. А кое-кто умудрился побывать в кинотеатре на польских «Крестоносцах» по одноименному роману Генрика Сенкевича, хотя вообще-то дети до шестнадцати на него не допускались. У дворовых рыцарей были свои доспехи, изготовленные из больших жестяных банок, в которых на завод привозили китайский яичный порошок, необходимый для производства майонеза. Мальчишки таскали их с завода и вырезали из податливой жести нечто похожее на шлемы и латы.

Но чаще всего они играли в «Чапаева», то есть в белых и красных, или в войну. Вот как он вспоминал об этом в повести «Работа над ошибками»: «…мы носились на самокатах с подшипниковыми колесиками, изображая летучий эскадрон, призванный успеть спасти тонущего Чапаева… после наших самокатных гонок из-за вибрации тарахтящих по асфальту подшипников затекала нога, нужно было садиться на газон и терпеливо ждать, пока вместе с игольчатым покалыванием в тело вернется движение».