Когда тощий мужчина ушел, у меня все еще кружилась голова, и я решила встать и немного походить. Я расхаживала по комнате кругами, словно пленник в тюрьме, мимо кулера с водой, мимо миски с фруктами, мимо матраса и телевизора, который даже не попробовала включить. Я водила рукой по белой стене, ощущая шероховатости, словно они содержали в себе какое-то послание. В какой-то момент я проверила, нет ли у меня месячных. Их не было. Я опустилась обратно на матрас.

Вскоре в комнату вошел другой боевик, массивный.

– Это ты больная? – спросил он громоподобным надменным голосом.

– А тут есть кто-то еще? – огрызнулась я.

– Не твое дело, – отмахнулся он и повторил: – Это ты больная?

На этот раз я кивнула. Он вошел. На поясе у него висел пистолет, и я представила, как выхватываю его и приставляю к своей голове. «Просто убей меня», – хотелось мне сказать ему. Но потом я подумала, что если он увидит, как я тянусь к оружию, то захочет наказать меня чем-то похуже смерти, и решила ничего не делать.

В отличие от тощего боевика, этот запер за собой дверь, от чего я запаниковала. Я шагнула назад, и тут на меня снова нахлынуло головокружение, и я упала на пол. Я оставалась в сознании, но все вокруг происходило как бы в тумане. Он сел рядом и сказал, но не дружелюбным, а каким-то насмешливым и жестоким тоном:

– Похоже, ты боишься.

– Прошу вас, я больна. Прошу вас, хаджи, я на самом деле больна, – повторяла я снова и снова, но он наклонился надо мной и прижал за плечи к матрасу. Пол царапал мои голые пятки и икры.

– Ну что, нравится тут? – снова насмешливо спросил он и рассмеялся. – Нравится, как с тобой тут обращаются?

– Все вы обращаетесь одинаково.

Голова моя плыла, я едва могла видеть. Я лежала там, куда он меня подтащил, закрыв глаза и стараясь отрешиться от всего, стараясь забыть, кто я. Мне хотелось утратить способность двигаться, говорить, дышать.

– Ты больная, не говори много, – продолжал он насмехаться надо мной, кладя руку на мой живот. – Ты что такая худая? Не ешь ничего?

– Хаджи, я вправду больна. – Голос мой затих, когда он приподнял мое платье.

– Ты что, не понимаешь, как ты мне нравишься, когда ты такая? – спросил он. – Не понимаешь, что мне нравятся слабые?

12

Истории всех сабайя похожи на мою. Невозможно представить, какие зверства вытворяли члены ИГИЛ, пока сама не услышишь их от сестер и родственниц, от соседок и школьных подруг. Тогда ты начинаешь понимать, что дело вовсе не в твоем невезении или в том, что тебя наказывали за то, что ты плакала или пыталась сбежать. Все мужчины были одинаковы, все они были террористами, считавшими себя вправе издеваться над нами.

Другие женщины своими глазами видели, как убивают их мужей, прежде чем самих их похитили, или слышали, как их поработители хвастаются резней в Синджаре. Их держали в домах или в гостиницах, порой даже в тюрьмах, и систематически насиловали. Некоторые были совсем детьми, но боевикам было не важно, начались ли у них вообще месячные. Одной девочке связали руки и ноги и изнасиловали, другую впервые изнасиловали, когда она спала. Некоторых девочек морили голодом и пытали, если они не подчинялись насильникам, а других били, даже если они выполняли все требования боевиков.

Одну женщину из нашей деревни везли из Хамдании в Мосул, когда ее похититель не вытерпел, остановился на обочине и изнасиловал ее прямо в машине. «Это случилось прямо на дороге, и мои ноги торчали из открытой двери», – рассказывала она мне. Когда они доехали до дома, он приказал ей перекраситься в блондинку, выщипать брови и вести себя как жена.

Катрин взял некий доктор Ислам, специалист-отоларинголог, из тех, что до прихода ИГИЛ приезжали в Синджар, чтобы лечить езидов. Каждую неделю он покупал новую девушку и избавлялся от старой, но Катрин стала его любимицей, и он оставил ее при себе. Он заставлял ее наряжаться и пользоваться косметикой, как меня заставлял Хаджи Салман, а потом они даже фотографировались вдвоем. На одной фотографии они переходят реку, и доктор Ислам держит Катрин на руках, словно жених невесту. Она откинула никаб и натужно улыбается до ушей, словно у нее вот-вот треснет лицо. Она шесть раз пыталась сбежать, но ее возвращали люди, к которым она обратилась за помощью. Каждый раз доктор Ислам жестоко ее наказывал. Таких историй бесчисленное множество.

Я провела на блокпосту одну ночь. Рано утром заработала рация, разбудив боевика.

– Тебе лучше? – спросил он.

Всю ночь я не смыкала глаз.

– Нет, не лучше, – ответила я. – И мне не хочется оставаться здесь.

– Тогда тебе кое-что нужно. Я тебе это покажу позже, когда тебе станет лучше, – сказал он и принялся отвечать на вызовы по рации, а потом и вовсе вышел из помещения.

Меня заперли внутри. Я слышала, как через блокпост проезжают машины, как боевики разговаривают по рации, и думала, что меня оставят здесь умирать. Я постучала кулаками в дверь, требуя выпустить, и меня снова вырвало. На этот раз я забрызгала пол и матрас. Прибежал тощий боевик. Он приказал мне снять хиджаб, а потом поливал мне голову водой, пока меня продолжало тошнить. Минут пятнадцать я выдавливала из себя лишь тонкую струйку жидкости с кисловатым запахом, словно мое тело было выжато до конца.

– Иди в уборную, помойся, – сказал мне боевик.

Выяснилось, что за мной приехали, чтобы все-таки отвезти обратно в Мосул.

В уборной я помыла лицо и руки. Все мое тело тряслось, словно в лихорадке, и я едва могла стоять и видеть. Никогда я еще не чувствовала себя такой слабой. Это ощущение что-то изменило во мне.

С тех пор как меня увезли из Кочо, я молилась о смерти. Я хотела, чтобы Салман убил меня, чтобы Бог позволил мне умереть, и отказывалась от еды и воды в надежде, что зачахну и умру. Много раз я думала, что меня убьют мужчины, которые насиловали и били меня. Но смерть так и не приходила. В том туалете на блокпосту я расплакалась. Впервые после Кочо я подумала, что умираю по-настоящему. И тут же поняла, что умирать мне вовсе не хочется.

До Мосула меня вез другой боевик по имени Хаджи Амер – насколько я поняла, мой новый хозяин, хотя я была слишком слаба, чтобы спрашивать. От блокпоста до города было недалеко, но так как приходилось останавливаться, потому что меня постоянно рвало, то дорога заняла почти час.

– Ты почему такая больная? – спрашивал Хаджи Амер, но мне не хотелось отвечать, что это, наверное, от изнасилования.

– Я не ела или перепила воды, – говорила я. – И здесь очень жарко.

В Мосуле он остановился у аптеки и купил какие-то таблетки, которые дал мне, когда мы приехали к нему домой. Всю дорогу я тихо плакала, а он подшучивал надо мной, как это делали мои братья, когда я, по их мнению, преувеличивала трагедию.