11

Все боевики «Исламского государства» относились ко мне жестоко и одинаково насиловали, но между ними были небольшие различия. Хуже всех оказался Хаджи Салман – отчасти потому что он изнасиловал меня первым и потому что он вел себя так, будто ненавидел меня. Он ударял меня, если я закрывала глаза. Ему было недостаточно просто насилия, он унижал меня – размазывал мед по пальцам своих ног и заставлял меня облизывать их или раздевать его. Мортеджа вел себя, как ребенок, которому наконец-то разрешили полакомиться угощением, и я никогда не забуду, как другой охранник бережно обращался со своими очками и очень грубо со мной, человеком.

Абу Муавайя вошел в комнату часов в восемь вечера, взял меня за подбородок и прижал к стене.

– Ты почему не сопротивляешься? – спросил он.

Казалось, его сердила моя покорность. По разбросанным езидским одеждам я догадалась, что здесь побывало много сабайя, и, похоже, они все сопротивлялись, кроме меня. Возможно, ему нравилось доказывать, что он способен овладеть ими, несмотря на их борьбу. Он был невысоким, но очень сильным.

– Какой смысл? – сказала я. – Вы все – не один, не два и не три, а все делаете это. Как долго я смогу сопротивляться?

При этих моих словах он рассмеялся.

Когда Абу Муавайя ушел, я заснула и проснулась от того, что кто-то лежал рядом со мной. Это был мужчина, который ел хлеб с йогуртом на кухне, не помню его имени. У меня пересохло в горле, и я встала, чтобы попить, но он схватил меня за руку.

– Я хочу пить, – резко сказала я, удивляясь тому, что не испытываю никаких чувств.

После случившегося в доме Хаджи Салмана я потеряла всякий страх перед боевиками ИГИЛ и перед изнасилованием. Я словно вся онемела. Я не спрашивала нового мужчину, что он делает, не умоляла его и не просила не прикасаться ко мне. Я даже не говорила с ним.

В какой-то момент изнасилование стало для меня обыденным явлением, частью обычного распорядка дня. Я не знала, кто в следующий раз откроет дверь и набросится на меня; просто понимала, что это случится и что завтра может быть хуже. Ты забываешь о побеге, забываешь о своей семье, твое прошлое становится чем-то нереальным и тусклым, словно полузабытые сны. Твое тело не принадлежит тебе, и у тебя нет сил, чтобы говорить, сражаться или думать о мире снаружи. Реальны только изнасилование и онемение от осознания того, что такова теперь твоя жизнь.

Страх лучше. Когда ты боишься, подразумевается, что происходящее с тобой ненормально. Конечно, у тебя бешено бьется сердце, тебя тошнит, ты отчаянно цепляешься за родных и близких, унижаешься перед террористами, плачешь, пока не ослепнешь, но по крайней мере ты что-то делаешь. Безнадежность же сродни смерти.

Помню, как друг Абу Муавайи утром сделал вид, что обиделся на меня за то, что я отодвинулась. Открыв глаза, я, к своему ужасу, увидела, что моя нога лежит поверх его. Еще с детства, если я спала с кем-то рядом, сестрой, матерью или братом, я перекидывала через них ногу, чтобы чувствовать себя ближе к ним. Но теперь рядом со мной лежал террорист, и я тут же отшатнулась. Он засмеялся и спросил:

– Ты почему отодвинулась?

Я возненавидела себя. Я боялась, что он подумает, будто он мне небезразличен.

– Не привыкла спать рядом с кем-то, – сказала я. – Хочу немного отдохнуть.

Он проверил время по телефону и вышел в ванную.

Абу Муавайя разложил завтрак на низком столике и велел мне идти есть. Я пошла в кухню, несмотря на то что мне пришлось бы сидеть и есть рядом с двумя изнасиловавшими меня мужчинами. Я не ела с тех пор, как меня увезли из дома Салмана, и сильно проголодалась. Еда была знакомой и вкусной – темный мед, хлеб, яйца и йогурт. Я ела молча, пока мужчины разговаривали о повседневных делах – где добыть больше бензина для генераторов и кто в какой центр поедет. Я не смотрела на них. Когда мы закончили, Абу Муавайя приказал мне сходить в душ и надеть абайю.

– Мы скоро выезжаем.

Вернувшись из душа в комнату, я впервые за последнее время посмотрела на себя в зеркало. Бледно-желтое лицо, доходящие почти до пояса засаленные волосы всклокочены. Раньше я так гордилась своими волосами, но теперь хотела, чтобы ничто мне не напоминало о моей былой красоте. Я поискала в ящиках ножницы, чтобы отрезать их, но не нашла. В комнате было так жарко, что мне казалось, словно голова у меня горит. Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел второй мужчина. Он протянул мне синее платье.

– Можно я вместо него надену это? – Я показала на одно из своих езидских платьев, в котором мне было бы удобнее, но он покачал головой.

Пока я переодевалась, он следил за мной и всюду трогал меня.

– Как ты воняешь, – пробормотал он, зажимая нос. – Ты вообще моешься? Езидские девушки все так пахнут?

– Так пахну я, и мне наплевать, нравится тебе это или нет.

У выхода на столе возле телефона Абу Муавайи я заметила маленькую карту памяти. Интересно, что на ней? Фотографии сабайя? Мои фотографии? Планы захвата Ирака? В Кочо мне нравилось брать разные карты у людей и вставлять их в телефон Хайри, просто чтобы посмотреть, что хранится на них. Каждая казалась маленькой тайной и многое говорила о своем владельце.

На мгновение я подумала о том, чтобы украсть карту памяти террористов. Может, хранящиеся на ней секреты помогут Хезни найти меня или иракской армии – отвоевать Мосул? Может, там есть доказательства преступлений ИГИЛ? Но я не стала брать ее; я ощущала такую безнадежность, что не могла представить, будто от каких-то моих поступков что-то изменится. Я просто последовала за мужчинами наружу.

На улице стоял фургон размерами с машину «Скорой помощи»; у ворот нас ждал водитель. Он приехал откуда-то поблизости – из Мосула или Талль-Афара, – и пока мы стояли, он рассказывал о том, что делали боевики в этих городах.

– У нас много поддержки и тут, и там, – сказал он.

Абу Муавайя кивнул в знак согласия. Они закончили разговаривать, когда дверь фургона открылась и из него вышли три женщины.

Как и я, они носили абайи и никабы. Одна из них была значительно выше остальных, и две поменьше прижимались к ней и к ее рукам в перчатках, как будто хотели затеряться в складках ее абайи. Они вертели головами, рассматривая дом. В их глазах, видных через никаб, был страх, особенно когда их взгляд останавливался на Абу Муавайе, который пристально следил за ними.

Высокая женщина взяла другую фигуру за плечо и прижала к своему плотному телу. Самой маленькой девочке было лет десять. Я решила, что это мать и ее две дочери и что их продали вместе. В инструкции «Исламского государства» о сабайя говорится, что не разрешается продавать или дарить мать отдельно от ее малолетних детей. Дети должны оставаться с матерью, пока они «не вырастут и не созреют». После этого ИГИЛ вправе делать с ними что угодно.