И все же выбора у меня не было. Я не могла покинуть Мосул одна. Даже если бы мне удалось пройти мимо блокпоста (что вряд ли), меня поймали бы на дороге или я бы умерла от жажды задолго до того, как дошла бы до Курдистана. Единственной моей надеждой выбраться отсюда живой были эти дома. Но какой из них?

Вскоре стемнело так, что я с трудом разбирала дорогу перед собой. Я шла уже часа два, и мои ноги в сандалиях ныли. Каждый шаг, пусть самый маленький, отдалял меня от ИГИЛ, но не могу же я идти так вечно. На одном углу я помедлила у широкой металлической двери и уже подняла руку, чтобы постучать. Но в последний момент пошла дальше, не зная почему.

За углом я остановилась у зеленой металлической двери размером поменьше, чем первая. Этот бетонный двухэтажный дом без освещенных окон походил на новые дома в Кочо, и в нем не было ничего особенного – ничего, что могло бы подсказать мне, какая семья здесь живет. Но я уже шла слишком долго. На этот раз, подняв руку, я дважды постучала по двери ладонью. Раздался глухой звук, металлическая поверхность задрожала, а я стояла и ждала, спасет ли меня кто-нибудь.

Секунду спустя дверь распахнулась и показался мужчина лет пятидесяти.

– Ты кто? – спросил он, но я проскользнула мимо него, не отвечая.

В маленьком саду недалеко от двери сидели люди, должно быть, члены его семьи. Их лица освещала лишь луна. Они в удивлении встали, но ничего не сказали. Услышав, как за мной закрылась дверь, я приподняла никаб.

– Прошу вас, помогите!

Они молчали, и я продолжала.

– Меня зовут Надия. Я езидка из Синджара. В мою деревню пришло ДАИШ, и меня отвезли в Мосул как сабия. Я потеряла родных.

В саду сидели двое молодых мужчин лет двадцати с небольшим, а также пара постарше – наверное, их родители – и мальчик лет одиннадцати. Чуть подальше молодая женщина, также чуть старше двадцати, укачивала младенца. Она была беременна, и мне показалось, что на ее лице раньше всех промелькнул страх. Электричества в доме не было, и они вынесли матрасы в сад, где было прохладнее.

На миг у меня замерло сердце. Они вполне могли оказаться членами ИГИЛ – у мужчин бороды и черные мешковатые штаны; женщины одеты консервативно, хотя лица не прикрыты, потому что они находятся дома. Ничто не отличало их от людей, которые держали меня в плену, и я уже почти решила, что они меня сдадут. Я замолчала.

Один из мужчин схватил меня за руку и повел из сада в дом. В прихожей было темно и жарко.

– Здесь безопаснее, – объяснил мужчина постарше. – Лучше о таких вещах говорить не на улице.

– Откуда ты? – спросила женщина, очевидно, его жена, когда все мы прошли внутрь. – Что с тобой случилось?

В ее голосе звучало беспокойство, но без жестокости, и сердце у меня застучало чуть спокойнее.

– Я из Кочо. Меня взяли, как сабия, и я только что сбежала из дома, где меня держало ИГИЛ. Меня хотели переправить в Сирию.

Я рассказала им обо всем, что произошло со мной, даже об изнасилованиях и побоях. Мне казалось, что чем больше они узнают, тем охотнее помогут мне. Передо мной была семья, а значит, они знают, что такое любовь и сострадание. Но я не называла имена боевиков, которые меня покупали или продавали. Хаджи Салман был важной фигурой в ИГИЛ, и кто знает, до какой степени бы эти люди испугались, услышав имя человека, посылавшего других на верную смерть. «Если они узнают, что я принадлежала Салману, они сразу же вернут меня, несмотря на всю жалость», – подумала я.

– Чего ты хочешь от нас? – спросила женщина.

– Представьте, что у вас отобрали вашу молодую дочь и отдали тем, кто ее насилует и издевается над ней, – сказала я. – Прошу вас, представьте это, прежде чем решите, что делать со мной.

Не успела я закончить, как заговорил глава семейства.

– Не беспокойся. Мы постараемся помочь тебе.

– Как они вообще смеют делать такое с девушками? – прошептала женщина.

Они представились. Они и в самом деле оказались суннитами, оставшимися в Мосуле после прихода ИГИЛ, потому что им некуда было уезжать.

– Мы никого не знаем в Курдистане, кто помог бы нам проехать через блокпосты, – сказали они. – И кроме того, мы бедны. В этом доме – все, что у нас есть.

Я не знала, верить им или нет. Многие бедные сунниты действительно покинули Мосул; другие остались, поддавшись на уговоры ИГИЛ, а после разочаровались, но не потому, что видели страдания других, а потому что их собственная жизнь стала хуже. Я решила, что раз уж они сказали, что помогут мне, то это правда.

Они сказали, что они из племени азави, которое издавна поддерживало отношения с езидами в этом регионе. Скорее всего, они знали о езидизме и, возможно, даже у них были «киривы» в поселениях неподалеку от моего. Это было хорошим знаком.

Хишам, старший мужчина плотного телосложения, носил длинную бороду с проседью. У его жены Махи было пухлое, но красивое лицо. Когда я пришла, она носила только домашнее платье, но потом, поскольку я была чужой, надела абайю. Их сыновья Насер и Хуссейн, худые и еще довольно молодые, рассматривали меня с любопытством и задавали вопросы, особенно Хуссейн. Как я оказалась здесь? Где мои родные?

Старшему, высокому Насеру с широким ртом, было двадцать пять лет, но он уже начинал немного лысеть. Больше всего меня волновали как раз сыновья: если кто-то в семье и симпатизирует ИГИЛ, так это молодые сунниты. Но они оба ненавидели боевиков.

– С тех пор как они пришли, стало гораздо хуже, – сказал Насер. – Мы как будто постоянно находимся на войне.

Вместе с ними в саду находилась и жена Насера, Сафаа – такая же высокая, с глубоко посаженными глазами. Она ничего не говорила, а только посматривала на меня, качая младенца и переводя взгляд на младшего брата Насера, Халеда, который, казалось, иногда забывал о том, насколько все серьезно. Сафаа, похоже, больше всех волновалась из-за моего присутствия в доме.

– У вас есть другая абайя? – спросила она, когда я сняла пыльную верхнюю одежду.

Вроде бы это был жест любезности, но что-то в ее тоне наводило на мысль, что она осуждает меня за то, что я ношу езидское платье в доме мусульман.

– Нет, спасибо, – ответила я.

Мне не хотелось носить чужую одежду дольше, чем необходимо.

– Так с кем ты была из ИГИЛ? – спросил наконец Насер.

– С Салманом, – тихо ответила я, и он понимающе хмыкнул, но ничего больше не сказал.

Вместо этого он стал расспрашивать о моей семье и о том, куда я пойду, если выберусь из Мосула. Я чувствовала, что он не боится и хочет помочь мне.