Слова Оссиана, не до конца понятные, всплыли в памяти Гила. Подходят ли они к этой печальной истории плотника и дочери богатого фермера? К самому Гилу – как он сидит и слушает мистера Макомиша? Это как посмотреть, конечно.

– Забудем пока про медовый месяц и все, что из него получилось. – Мистер Макомиш почти добродушен; снадобье сделало его разговорчивым.

Но о! как холодно в пустой комнате, как зловещ свет лампы! Неужто мне всю ночь тут сидеть, думает рыжеволосый юноша. Он боится мистера Макомиша, и не без причины, поскольку тот, как известно, в гневе жесток – именно потому его брак разрушился, а дочери привыкли бояться отца. Состояние же мистера Макомиша пожрала его страсть к морфию. Семья хочет только одного – избавиться от него, и Гила послали затем, чтобы оформить это по закону. Ясно, что Макомиш ничего не подпишет, пока не расскажет все, но как долго он будет рассказывать? По временам Гил задремывает, но вздрагивает и пробуждается, чтобы снова очутиться лицом к лицу со страшным стариком. Стариком? Да не так уж он и стар; ему лет пятьдесят шесть – пятьдесят семь. Теперь он пододвинул стул так близко, что уперся костлявыми коленками в молодые колени Гила.

– Я был увенчан успехом, Гил. То есть в пределах, доступных человеку моих талантов, строителю, досконально знающему свое ремесло, как мало кто из строителей знает, вот что я тебе скажу. С капиталом Вирджинии я основал свое дело на твердой ноге. Я умел найти лучших рабочих и лучшие материалы, а также использовать то и другое наилучшим образом. Все, что я тогда построил, стоит и по сей день и будет стоять, пока не снесет какой-нибудь дурак. Знаешь такую присказку, а, Гил? Якобы строитель, который строит на века, – предатель своего ремесла. Но так говорят только жулики. Любой, кто хоть что-то собой представляет, старается делать свое дело как можно лучше. Строить на живую нитку – грешно. А я был добродетельным строителем. Я всегда был добродетелен, что бы там ни говорила Вирджиния. Старуха Синтия Бутелл отравила ей душу. Вирджи не дурная женщина, просто обозленная. Вот Синтия – та дурная.

С самого начала мне сопутствовал успех, и все, кому нужна была работа на совесть, приглашали меня. Но решающая удача пришла ко мне года через полтора после того, как я открыл свое дело, – это когда мне заказали строительство особняка миссис Джулиус Лонг-Потт-Отт.

От такого имечка глаза на лоб полезут, а? Но она была заводилой среди городских дам, и притом богачка, деньгам счету не знала. В девичестве она звалась Луида Бимер, но вышла замуж за мистера Лонга, старого лавочника с толстой кубышкой. Не прошло и года, как он подавился рыбьей костью и умер, и вдова вскоре вышла за мистера Потта, который держал «Дворец фарфора» на Колборн-стрит. Луида была хорошенькая, и милая тоже (а одно с другим не всегда ходит вместе), но ей не везло с мужьями – а может, как раз везло, смотря с какой стороны поглядеть. Не прошло и двух лет, как мистер Потт свалился с лестницы – оказалось, он тайно пил – и сломал шею. Так что Луиде даже новый траурный наряд не пришлось покупать, только обновить те вдовьи одежки, что она раньше носила по Лонгу. И они были ей до того к лицу, что едва прошел обязательный год траура, она сразу вышла за старого Отта, немца, у которого денег столько было, что и палкой не разгонишь, – он их заработал на торговле свиньями. И вот Луида осталась трижды вдовой, с тремя капиталами, а ей еще и тридцати не было, когда старый Отт помер – от слишком красивой жены, как говорили, но в подобных случаях всегда так говорят. Она была такая порядочная, что не отказалась ни от одной из мужниных фамилий и стала – и до сих пор остается – миссис Лонг-Потт-Отт. Настоящая важная дама, с собственным салуном.

Всякие фу-ты ну-ты твердят, что надо говорить «салон», но это разве что по-французски, а означает все едино салун. Я всегда говорил «салун», и она вскоре перестала меня поправлять. У нее там собирались по пятницам, в четыре часа, пили чай и говорили о политике или о тиятрах до полшестого. Очень избранное общество. Сбоку тихонько играл струнный оркестр Фрэнка Шалопки, и Ида ван Кортленд, актриса, заглядывала время от времени, когда бывала в городе. Актрис там принимали – замужних то есть. В салуне у миссис Джулиус Лонг-Потт-Отт придерживались очень передовых взглядов.

А тот дом, где все это творилось, построил я. Был и архитектор, из Торонто, он начертил планы, но я исправил у него кучу ошибок. Ну знаешь – двери, которые врезаются друг в друга, открываясь, и закутки, которые никак не протопить, что хочешь с ними делай. Архитектор был не очень рад, что я ткнул пальцем в его ошибки, но я его переспорил, и миссис Лонг-Потт-Отт встала на мою сторону. Она была очень практичная, хоть и делала вид, что вовсе не училась когда-то в одном классе со своей нынешней горничной, Олой Миллард. Ола иногда смеялась над тем, как высоко залетела Луида Бимер – до того, что «обедает» в полседьмого вечера, в отличие от всех нормальных людей, которые обедают в полдень и едят горячий ужин в полшестого. Причем до ужина Луида обязательно «переменяет туалет» – так она называет, когда снимает одни тряпки и надевает другие. Но при всем при том она была разумная женщина, понимала, когда для нее делают хорошую работу из хороших материалов, и я старался как мог.

Ты не поверишь, на какие ухищрения часто шли тогдашние строители. Любимым фокусом у них было – сделать двери и всю плотницкую работу из какого-нибудь хлама вроде сосны или ели, часто даже сырой, а маляр потом все покрывал специальной краской из свинца, олифы и киновари, так что казалось – это красное дерево. Но как только приходила зима и в доме начинали топить, из дерева проступала смола! Такую отделку называли «драконова кровь». Жульничество!

Уильям Макомиш до таких штук не опускался. Лучшее дерево, лучшая работа – сверху донизу. Конечно, это было недешево. Дом Лонг-Потт-Отт обошелся куда дороже сметы. Но чего вы ждали? Архитектор узнал, как я ловко вывожу лестницы, и вставил в чертеж настоящую красотку – она вилась этаким загибом и стояла сама в себе, не опираясь о стену. Он показал мне чертеж, и я знаю, он ждал, что я растеряюсь, но я ему заявил – хладнокровно, что твой огурец: «О да, но это ведь вам не простое , какое каждый день видишь, – это посложней будет, верно? Я погляжу в свою таблицу тангенсов и к утру все для вас рассчитаю. Такие треугольные забежные ступени надо очень тщательно рассчитывать. А перила? Скрытый «ласточкин хвост» будет то, что надо. Я сам этим займусь, чтобы все было как следует». Клянусь, он чуть не упал! Он сроду не встречал такого мастера, как я. В результате я взял свое с окном-подковой в парадной гостиной. Архитектор его не хотел. Сказал, что оно вульгарное, но это только из зависти. Миссис Лонг-Потт-Отт захотела такое окно, потому что никто из ее знакомых про такое даже не слыхал и ни у кого такого не было, а она сказала, что это «мавританский штрих». И окно сделали подковой, и такое окно стало моим фирменным знаком – с тех пор я вставлял его во все дома, которые строил. Видишь, в моем доме тоже такое – он мой, пока меня не уведут отсюда.

После того мне уже удержу не было. Все меня приглашали работать, наперебой. Но я не шел к кому попало. Я строил только для людей, которых уважал и которые уважали меня. Архитектор был не нужен. Я справлялся лучше любого архитектора, какого они могли бы найти. Я создал отличные вещи. Вытворял с деревом и кирпичом такое, что никому до меня и не снилось. В салуне кое-кто говорил, что моя работа чересчур орнаментальна, но что мне до них? Они были не из тех, кто заказывает мне дома. Они были из тех, кто, как тараканы, набегает в чужие дома, стоит мне их построить.