Я пошел и изо всех сил следил за своими манерами. Не набрасывался на еду как волк, хотя кормили там несравнимо лучше, чем у нас в пансионе. Все время говорил «Пожалуйста», «Сердечно благодарю, мэм», «Роскошное угощение» и «Спасибо, я до того сыт, что больше ни кусочка не влезет» и почтительно слушал стариков. Старуха Элизабет сидела на одном конце стола, старый Юстас на другом, а по сторонам – вся родня. Я был единственный чужак и, клянусь, чувствовал себя избранным. Эти люди привыкли есть серебряными вилками, и я очень за собой следил. Ни разу даже не взглянул на Вирджинию, она сидела где-то ближе к другому концу этого длинного стола. Но прежде чем уйти, я всем подряд пожал руки, и когда коснулся ручки Вирджинии, то меня тряхнуло, будто я взялся за ручку электрической батареи. И я набрался храбрости и спросил у миссис Альмы, можно ли мне будет навестить их еще раз, и она ответила: «Конечно».

Так все и началось. Еще осень не наступила, как я уже ходил с Вирджинией. Рассказывал ей про свои замыслы. Бахвалился, наверно, как всегда парни бахвалятся перед девушками. Гил, то были славные деньки. Ты наверняка никогда ничего такого не чувствовал. Это было уникально, как мы говорим о некоторых архитектурных задачах.

Мистер Макомиш, заносчивый эгоист, недооценивает Гила. Недооценивает юных влюбленных всех времен. Гил будто наяву слышит, как взмывает ввысь голос матери, декламирующей Оссиана:

«Дивно вздымались пред ним перси девы, белые, словно лебеди грудь, плывущей по быстронесущимся волнам. То была Кольна-дона, владычица арф, дочь короля! Ее голубые глаза обратились на Тоскара, и любовь ее воспылала!»[20]

– И вот наконец пришло для меня время заговорить с Нельсоном Вандерлипом и просить у него руки Вирджинии. Ох как я трусил, клянусь Вечным! Никто никогда, за всю историю человечества, так не трусил, как я в тот день. Нельсон был в черном шелковом жилете, с кармашком для часов, а на цепи от часов у него висело множество печаток, и еще у него были старомодные бакенбарды: не борода, а такие большие пушистые штуки по сторонам лица. Моряки называют такие «хваталки для бугров», уж не знаю, что это значит. И вот он сидел после воскресного ужина в гостиной и только поглядывал на меня полузакрытыми глазами.

Да, думает Гил, точно так же, как ты смотрел на меня, когда я просил руки Мальвины. И ты тогда мне сказал, что я занесся не по чину, ты… неудачник!

– Впрочем, он был благосклонен. Но сказал, что придется подождать. Отслужить семь лет за Рахиль, как он выразился: он вечно сыпал цитатами из Писания. Но я больше ни о чем и не просил. Он не сказал «нет». Должно быть, увидел во мне правильные задатки. Понял, что на меня поставить – верное дело.

Скоро новость облетела всю семью, и все восприняли ее очень любезно, кроме Синтии – она одна из всех девочек была до сих пор не замужем, притом хромая и с характером что твой ящик битого стекла. И я отправился доказывать, что я достоин. И доказал, клянусь Вечным!

Конечно, мне пришлось уехать. В нашем городке я уже научился всему, чему можно. Я отправился в Гамильтон и поступил на работу к крупному строителю, по правде крупному, к одному из Депью. И там выучился не только плотничать, но и столярничать, а еще – самой сути строительного дела. И все, чем я занимался, у меня выходило лучше, чем у других, оттого, что я умел делать расчеты. Потому что много есть хороших работников, которые считать не умеют, ни за кислые яблоки. У них голова не так устроена. Для этого нужен талант, понимаешь? Основам может научиться любой дурак, а вот применить их не сумеет. Не видит, как они относятся к его работе. И я знатно потрудился на Депью, пока не понял, что пришло время идти к Нельсону Вандерлипу требовать свою невесту. Я скопил денег. Экономил, во всем себе отказывал и за все пять лет повидался с Вирджинией только пять раз. Но она была мне верна. Довольно-таки верна – думаю, так будет точнее.

Я не говорю, что она грешила. Ни на йоту. Но она была молода и прелестна, и вокруг нее толклись парни, а один школьный учитель ей даже стихи писал, и она показала их мне, и мы вместе посмеялись. А ведь мне следовало задуматься, Гил. Что это за женщина, которая смеется, когда мужчина выплескивает ей свое сердце, пускай и плохими стихами? Потом-то я понял, когда было уже поздно. Но тогда я смеялся вместе с ней. «Может, учитель он высший сорт, но стихи у него как горбыли», – сказал я и счел себя остряком. А ведь ему повезло, черту этакому, хоть он и скис, когда Вирджи указала ему на дверь.

Не то чтоб она его к себе подпустила. В наше время такого не полагалось. Я был ее признанным женихом, но едва смел обнять ее за талию, а что до поцелуев – я однажды попытался, но она отскочила, как бешеная, и заявила: «Не смей меня целовать без спроса – может, я не хочу». А я был осел ослом, мне и в голову не пришло: чувствуй она ко мне то же, что и я к ней, она бы хотела целоваться, и еще как. В то время очень большое значение придавали девичьей чистоте. Тогда девушки не хотели. Многие и после свадьбы не хотели, и я не мог понять, как они заводили детей. Но потом я и это узнал.

И вот наконец я скопил несколько сот долларов, и нас с Вирджи обвенчали в веслианской методистской церкви, и был торжественный ужин у Вандерлипов, и я поразился тому, сколько родни у меня вдруг объявилось и какими черными овцами в стаде выглядели мои родители, сидя за тем столом – его ради такого случая вынесли во двор. Я произнес речь, над которой перед тем пришлось попотеть, – о том, как благородно со стороны Вандерлипов отдать свою последнюю дочь бедняку вроде меня и как я постараюсь быть во всем ее достойным. На медовый месяц мы поехали в Буффало на старом пароходе «Красный мундир», с гребным колесом на корме. Никому не посоветую проводить медовый месяц ни на пароходе с гребным колесом на корме, ни в Буффало.

Пока мистер Макомиш рассказывал, все, о чем он говорил, проходило передо мной на экране, причем гораздо откровенней, чем в его словах. Потому что он был лишь голос за кадром, конечно. Я видел, что Вандерлипы рады-радехоньки избавиться от злоязыкой дочери. Теперь, когда и Синтию – не самую завидную невесту, потому что она в детстве попала ногой в колесо воза с сеном и эта нога была короче другой, – выдали за Дэниела Бутелла, видного мужчину с пышными усами, коммивояжера по сухому товару, родители девятнадцатого века могли считать свой родительский долг выполненным.

Прежде чем бричка – кнут кучера был увит разноцветными лентами – двинулась к пароходной пристани, Нельсон Вандерлип с отцовской щедрой улыбкой вручил Уильяму в конверте брачную долю Вирджинии – чек на двадцать пять тысяч долларов: значительное состояние по тем временам и для жениха такого полета.

«Какой-нибудь ратник седой, полуслепой от старости, сидя ночью в чертоге, повествует сыну о ратных своих деяниях и о гибели Дунталмо мрачного. Юный лик склоняется в сторону гласа его; удивленье и радость сияют во взоре!..И я привел к нему белогрудую деву Кольмалу. Они поселились в чертогах Теуты…»[21]