– Ну конечно, ты думал. Но не все так просто. Я никогда не считал тебя ровней кому-то из моих дочерей. Вы вроде как убегом обвенчались. Скажешь, нет?

– Мистер Макомиш, мне бы очень хотелось, чтобы вы положили этот нож.

– Тебе бы хотелось? Что ж, малыш, я его положу. Ты думал, я что собираюсь с ним делать? Я просто строгал щепу на растопку, когда услышал, как ты крадешься вокруг дома. Ты ведь знаешь, я могу просто чудеса творить ножом. Или не знаешь? Для растопки я строгаю кедровую палочку, пока стружка не становится как перышко – прелестные кудряшки, все в точности одинаковой длины и ширины. В точности. Но если мой нож тебя пугает, я его положу вот сюда, на пол, видишь? Удобно будет, если он мне вдруг для чего-нибудь понадобится.

– Спасибо.

– Не стоит благодарности. Абсолютно. Не нужно меня благодарить. Ни на йоту. Но я вижу, что у тебя появились всякие мысли из-за этого ножа. Правда?

– О нет, нисколько.

– Гил, не ври мне. Она сказала тебе, что я гонялся за ней с этим ножом. Сказала ведь? А сказала, как сама кудахтала и визжала, зовя старуху-сестру и умоляя, чтобы я пощадил ее линялую шкуру? Я знаю, она это пропустила, когда тебе все рассказывала.

– Я бы не хотел вдаваться в такие подробности, мистер Макомиш. Я хочу быть нейтральным, насколько возможно. Я пришел только попросить вас, чтобы вы подписали кое-какие бумаги. Это все, что мне нужно.

– И ты думал, это будет легко, а? Поймать старика в перерыве между приступами буйства и заставить его кое-что подписать. Знаешь, Гил, ты простачина. Все вы, приезжие из Старого Света, простаки. Потому я и не хотел, чтобы ты женился на Ви́не. Единственный мужчина в семье! Какая чушь! У Вирджи целая армия братцев-голландцев, так почему никто из них не пришел? А? Потому что они струсили, вот почему. И пришлось тебе идти. Я всегда презирал вас, выходцев из Старого Света. Зазнайки, всезнайки, все до единого. Ты знаешь, какая у нас тут есть поговорка? «Англичанина всегда видать, а вот сам он дальше носа не видит». Конечно, про шотландцев такого не скажешь. Шотландцы, они совсем другой породы.

– Мистер Макомиш, я вам сколько раз говорил, я не англичанин. Я валлиец.

– Жалкие отговорки. Что там за бумаги? Я банкрот, я знаю. Я через все это уже прошел. Меня донимали и допрашивали такие типы, с которыми я в обычной жизни и не поздоровался бы. Так что за бумаги у тебя?

– Если позволите объяснить… Миссис Макомиш и девочки…

– И старая Синтия Бутелл, зуб даю.

– Да, миссис Бутелл несколько дней гостит у миссис Макомиш, это верно.

– Гил, хошь, что скажу? Наверняка ты сам, простачок, до этого сроду не догадаешься. Синтия Бутелл вечно лезет не в свои дела, всюду сует нос и портит людям жизнь. Настоящая Сэ – У – Кэ – А. Я никогда не назову таким словом женщину, а только если меня ужаснейшим образом спровоцировали. Но Синтия Бутелл – она самая и есть. Я всю жизнь был против ругани и дурных слов. Но это факт. Никакое другое слово к ней не подходит. И больше ты его от меня не услышишь.

– Весьма деликатно с вашей стороны, мистер Макомиш. Но конечно, эти бумаги никак не связаны с миссис Бутелл…

– Гил, все, что происходит в радиусе двадцати пяти миль от Синтии Бутелл, с ней как-то связано, такой уж она человек. Надо думать, по этим бумагам дом отходит к Вирджи?

– Дом, в котором она с девочками сейчас. Боюсь, это все, что осталось.

– Боишься? Я бы тоже на твоем месте боялся. Боялся бы, что меня заставят содержать весь ихний курятник.

– Нет-нет, мистер Макомиш. Вы же знаете, девочки работают. Они позаботятся о матери. Но дом… я уверен, вы согласитесь, что она имеет права на дом.

– Так законники говорят?

– Да. Больше ничего не осталось, вы же знаете. Даже этот дом…

– О, еще как знаю. Когда утром за мной придут, я этот дом больше никогда не увижу. Как и любой другой из прекрасных домов, построенных мной в этом городе. Разве что снаружи, издалека. Так что, Вирджи хочет забрать ту гнилую хижину?

– Мистер Макомиш, ей нужно где-то жить, а это единственное, что осталось. Вы же знаете, что говорят юристы: что вы с ней разъехались, но не развелись.

– Да, Гил, ничего такого. Брак – торжественная клятва, мальчик мой. Ее ничто не может расторгнуть. У нас с Вирджи есть разногласия, но если оставить в стороне взаимную ненависть, она моя жена не менее, чем в тот день, когда нас повенчали. В лучшие дни и в худшие – а то, что сейчас, это не самое худшее, далеко не самое, – она остается моей женой. Так и передай. Напомни ей. Если она думает, что все эти денежные дела и все эти важные шишки в суде расторгли наш брак, она не знает закона. А я знаю.

– Так, значит, вы подпишете?

– Мальчик, ты сам не знаешь, чего просишь. Богу Всевышнему известно, дело не в доме. Я бы в такой халупе, сляпанной на коленке, и не поселился. Мне в юности случалось строить сараи получше этой хибары. Но если я подпишу, я не дом отдам. А свою жизнь. Свою жизнь, Гил.

– Мистер Макомиш, может, вам что-нибудь принести? У вас больной вид. Там на кухне есть вода?

Макомиш задыхается:

– Да, мне нехорошо. Но воды не надо. Мне нужно принять мое лекарство.

– Не надо! Мистер Макомиш, пожалуйста!

Но мистер Макомиш уже встал на ноги. Теперь он хрипит громко, как запаленная лошадь. Молодой человек в ужасе. Старик бледен как полотно. Он с великим трудом тащится на кухню, и Гил в отчаянии следует за ним с лампой. Он ума не приложит, как действовать в этой чрезвычайной ситуации. В кухне на столе – аккуратный сверток, и мистер Макомиш движется к нему весьма целеустремленно; возможно, он вовсе не так близок к смерти, как кажется.

В свертке обнаруживаются ампула и шприц. Со сноровкой, выдающей большой опыт, мистер Макомиш наполняет шприц из ампулы. Сбрасывает жалкий бурый халат и задирает ночную рубаху до шеи; но материя собирается складками и загораживает обзор, и старик скидывает рубаху совсем и стоит в полумраке кухни совершенно голый.

Он такой худой, что ребра торчат и выпирают тазовые кости. Он похож на ужасающего Христа работы Матиаса Грюневальда; это знаю я и, несомненно, знал режиссер фильма, но мистер Макомиш и Гил не знают. Диафрагма старика покрыта точками засохшей крови и больше всего напоминает подушечку для булавок. Он вонзает иглу в собственную плоть, тихо взвизгнув от боли, и медленно вдавливает плунжер до упора. Вытаскивает иглу и старательно вытирает о сброшенную рубашку.

– Эти иглы все время тупятся. Приходится точить, – говорит он словно откуда-то издалека, самому себе. – Гил, помоги одеться; не стоять же мне тут в чем мать родила. Силы небесные, как холодно.

И правда холодно. Гил помогает мистеру Макомишу снова надеть сорочку и халат, отводит его в гостиную и сажает на кухонный стул. Ставит лампу на пол и, пользуясь случаем, снова надевает пальто, в котором пришел.