здесь тоже из-за этого золота… Король спрашивал у Рагдая, откуда может быть монета с отверстием посредине. Сербов он повесил, чтобы не было свидетелей, и нас тоже собирался потом убить. А книгу отобрал…

— И почему же он вас не убил? — спросил Эйнар, искренне удивляясь, — он ведь не знал, что вы и так знаете о золоте, и просто должен был вам помешать разнести эту весть повсюду.

— Рагдай ударил его по голове рукояткой меча, — чавкая ответил мальчик, — и мы убежали.

— Так просто? — переспросил Эйнар, — ударил по голове короля?

Икмар, шедший в этот момент наружу, чтобы справить нужду, даже остановился у двери, да и так и стоял теперь, потешно подпрыгивая от позывов, оставленный здесь жутким любопытством.

— Да, — кивнул Рагдай, — только пришлось убить ещё четырёх.

— Вот это да, короля лангобардов по башке! — воскликнул Ацур и заразительно засмеялся.

Остальные тоже принялись смеяться по его примеру. Икмар, наконец, рванулся наружу. Спящие проснулись. Бирг заиграл весёлую мелодию, подражая ужимками шутам и скоморохам. Собаки сели на задние лапы, изображая внимательную почтительность к происходящему у людей.

— Он книгу у Рагдая хотел отобрать, а я ворвался в шатёр и спас её, — перекрикивая смех рассказал затем Ладри, — прямо со стола короля лангобардов схватил, от его слуг увернулся и сбежал!

— Молодец!

— Викинг!

— Маленький Локи!

Подождав, пока викинги досмеются, Рагдай спросил Эйнара:

— А что, Вишена не проснулся ещё?

— А разве он должен проснуться и воскреснуть, как христианский бог? — удивлённо переспросил Эйнар, — он же просто человек, хоть и отважный, и везучий…

— Мы не должны столько времени носить с собой его тело, — сказал вдруг Гелга, не открывая глаз, — конунгу предстоит попасть в пиршественный зал Одина, и пировать там каждый день. Он с другими эйнхериями будет каждый вечер есть священного поросёнка, забитого утром, а на следующий день поросёнок снова будет живой, и они его снова буду забивать, жарить и есть. Прекрасные девы станут ублажать его тело ласками, вино будет течь из кувшина в кувшин бесконечным винопадом. Неужели мы хотим, чтобы лицо его стало безобразным от тления перед тем, как он окажется в Вальхалле? Как бы ему не отправиться к простонародью и рабам в Хель по нашей неосторожности. Нужно конунга похоронить, как требуют наши обычаи и верования. Рагдай, отпусти Вишену к Одину.

— Если бы он умер, то за три дня его глаза стали бы мутными, а этого не произошло, — ответил кудесник, — его кожа стянулась бы, стала жёлтой, словно пергамент, покрылась бы синими мертвецкими пятнами, волосы потеряли бы блеск, ногти побелели, а этого до сих пор не происходит, и запах мертвеца, так вам всем хорошо знакомый, не оставил бы сомнений в смерти конунга.

— Так значит он жив? — с надеждой в голосе спросил Ладри, — он живой?

— Ты когда-нибудь видел живого человека, если он не дышит, не ест, не пьёт, всё время холодный, как мертвец, и сердце у него не бьётся? — хмуро спросил Ацур, — на, малыш, хочешь сухарей из овсяной каши с солью поешь…

Он протянул мальчику горсть небольших печёных на огне кружочков. Ладри задумчиво взял их и стал жевать. После этого Ацур и Ладри надолго замолчали, сели на сундуки около раненых. Бирг прекратил играть. Свивельд протяжно и тяжело вздохнул, потрогал молоточки Тора на своей нашейной гривне, поднял вверх громадные ладони и начал что-то шептать, словно отгонял злых карликов-цвергов или оборотней.

— Что, друг мой Эйнар, протирал ли ты ему ноздри той солью, что я тебе дал? — спросил Рагдай, наклоняясь над телом конунга Вишены.

— Да, протирал.

— Лил ли ты конунгу на грудь холодную колодезную воду с серным порошком, как я тебе говорил?

— Лил, — кивая снова ответил Эйнар.

Вдруг он ударил ладонью между собой и носилками, открывая бушующие у него внутри противоречивые чувства надежды и отчаяния. Сморщившись, словно от боли он произнёс медленно:

— Я так хочу, чтобы ты оказался прав, кудесник, а Гелга был не прав.

Земля пола, покрытая свежей соломой, отозвалась на его удар хлюпающим звуком. Кудесник встал на колени, отодвинул с груди конунга влажные шкуры, припал ухом к его груди. В абсолютной тишине, нарушаемой только передергиванием углей и мышиными шорохами в углах дома, он вслушивался — не ударит ли сердце. Услышав какой-то странный тихий звук в теле конунга, исходивший скорее из живота, чем из груди, и случившимся иногда в телах умерших недавно людей, он раскрыл всё тело Вишены полностью. Осмотрев его придирчиво, он смахнул нескольких жучков, нагло ползающих по неподвижной груди, поправил в руках викинга меч, чуть съехавший вправо.

— Уже пять дней прошло, а он так и не поднялся, как мне нашептал голос с неба, — сказал Рагдай со вздохом, — горе нам, горе, клянусь всеми богами! Плачьте, братья, горюйте теперь о славном короле дружины, чьё королевство — единственная ладья, а судьба — непрерывные походы! Скорбите о великом муже без жены и добром отце без ребёнка! Только вода Матери Матерей из Тёмной Земли могла бы его теперь оживить! Да… Он умер…

Эйнар закрыл одной рукой свои глаза, чтобы скрыть вдруг набежавшие горькие слёзы, а другой сжал свой затылок. Потом он качнулся вперёд, словно хотел вырваться из объятий скорби, охватившей его после торжественных слов книжника. Давно очевидная вещь, очень долго не входившая в его сознание из-за его упрямого нежелания признавать реальное, с этими словами учёного человека, доверие к которому было у него безгранично, наконец ворвалась в сердце и помрачившийся разум. Его друг, его единственный в жизни друг, его товарищ, его брат, больший чем родной человек, спасавший его не раз от смерти, самый добрый, справедливый, весёлый и удачливый, тот, без кого мир переставал быть таким каким был, пусть грубым и ужасным, но всё-таки имеющий маленькую отдушину справедливости, в лице конунга Вишены, кончился. Рухнул. Его больше не было у Эйнара, как не было давным-давно его маленького хутора в соснах южной Скании, сгоревшим как-то в страшную грозу. Не было жавших там родных людей и рабов, умерших от мора в голодный год, когда он ещё был совсем маленьким. Не было лесной могилы на ножках без двери, а только с крохотным оконцем, где он жил рядом с мощами мертвеца всю зиму, пока его не подобрал лопарь-охотник Суорьми. Остальные викинги, не знавшие Вишену, сначала молодого воина, потом берсерка, потом конунга, никогда одного, а только везде бывшего с Эйнаром, знали, что они являются частью чего-то целого. Они были как два ворона Одина — Мыслящий и Помнящий, создающие богу Одину его превосходство