признавались партии большевиков в том, что двурушничали, на них японцы передавали сведения в Чека, предателей разоблачали, и это все для них завершалось плачевно. И, наконец, были те, кто продолжал работать — будто ни в чем не бывало. Это изумило руководителя ВЧК Феликса Эдмундовича, который навел справки об этой коллизии и выяснил, что ВСЕ большевики, кто получал деньги от японцев на стачки или восстание в дни первой революции и боев на Красной Пресне, у тех где-то подписывались. То есть посреди войны против Японии совершали предательство. Но раз на них японцы ничего нам не говорят, возможно, что те, кого японцы не сдали, с нашими врагами нынче сотрудничают. А это — все руководство партии и в Сибири, и на Дальнем Востоке!

Феликс Эдмундович сделал негласный доклад по этому поводу, и тогда-то «для укрепления» Сибири и Дальнего Востока к нам и перебросили из Украины Василия Блюхера, которому было тайно предписано заместить все местное военное руководство, как состоящее у Дзержинского на подозрении. А опираться стало возможно лишь только на тех, кто в первую революцию ни в каких партийных делах не участвовал. Вот тогда-то свату моему и повезло, его лично принимал сам Феликс Эдмундович, который и назначил его главою боевых отрядов местной Чека, в этой должности Борис и приехал тогда воевать с Унгерном.

Не уверен, что сват мой в боевых действиях в те дни участвовал — у людей из ОГПУ или НКВД слегка иной профиль. Но, как глава Четвертого рода, он смог собрать на совет глав прочих родов, где и рассказал, что дал личную клятву на верность главе Чека Феликсу Эдмундовичу, благо тот шляхетского роду и ему клятву дать — не зазорно. Чай, не голытьба беспортошная, или не жид, прости Господи. Тогда-то все члены знатных фамилий тоже решили дать пожизненную Клятву Феликсу Эдмундовичу служить ему Верой и Правдой и согласились поехать в Москву ради этого.

Я знал несколько стариков, которые присутствовали, а больше всего мне об этом рассказывал сват мой Бадм Будеич, который стал потом «генералом Ма» и командовал армией в далеком Синьцзяне.

Мол, пришли они на Лубянку — кто в «васильковом» мундире, кто в костюме, а кто и в парадном халате и на коленях, стали просить у Феликса Эдмундовича, чтобы тот принял у них Клятву на верность. Тот сперва долго не мог понять, что от него они просят, потом рассердился, затем растерялся, когда сват мой объяснил ему, что он уже принял от него Клятву на верность и теперь по Законам Степи он может убить его, может приказать ему убить кого угодно, может сделать постовым на улице или палачом, исполняющим приговор — все это он, Борис, отныне исполнит без колебаний, ибо для него Феликс Эдмундович теперь Хан и Хозяин. Таков Закон Степи, такова — Воля Неба.

Услыхав этакое объяснение, Дзержинский надолго задумался, а потом объяснил, что не сможет принять подобную клятву, так как сам он слаб здоровьем да и сызмальства был крещен в католичество, а тут, как он понял, Клятва произносится на православном кресте и «тайной Лествице», которую всегда носят с собой староверы, поэтому и принять ее может только лишь человек православный. Поэтому завтра он приведет с собой друга, который сведущ в православных обрядах с обычаями и здоровьем силен, и вот ему-то все наши родовичи смогут принести клятву в верности. Наши при этом заспорили, говоря, что не станут клясться человеку безродному или, не дай Господь, христопродавцу, но Феликс Эдмундович их всех успокоил, сказав, что они сами должны человека увидеть и решить, заслуживает ли он такой клятвы.

На другой день они снова пришли на Лубянку, к ним вышел Дзержинский, и тогда они впервые увидали Хозяина. Как рассказывал Бадм Будеич, при виде Хозяина они все сами собою построились, как это делали при виде немецкого офицера-инструктора, который учил их военному делу и сделали на него равнение. Сталин в ответ улыбнулся. По словам Бадм Будеича, глаза у него были, как у голодного тигра. Он шел вдоль их строя, каждому лично жал руку, от каждого Клятву выслушивал. Бадм Будеичу показалось, что Хозяин все слова понял, хоть и говорили они по-монгольски. И рука у Хозяина была добрая, сухая и теплая. Сталин подошел к каждому, вернулся на середину, поблагодарил всех и с легкой полуулыбкой спросил, правда ли, что в армии Чингисхана если десяток бежал, то казнили всю сотню, а если бежала сотня, то казнили всю тысячу. Ему отвечали — правда. Тогда Хозяин сказал, что они сами по своей воле на это все согласились, и сразу спросил, должен ли он их всех казнить, раз они бежали от Унгерна. На это родовичи наперебой закричали, что ни разу не бежали на поле боя, пока сражались за Унгерна, пока тот не напал на Россию. А Россия — Святая, напасть на нее — Святотатство, поэтому Унгерн сам нарушил условие Клятвы. Мы готовы исполнить любое желанье Хозяина, но против России — не пойдем! На это Сталин только кивнул и сказал, что это его устроит. После этого аудиенция закончилась, и всех родовичей стали записывать в местное ополчение, которое не считалось Красной армией, но было в ведомстве Наркома по делам национальностей. Так как в «васильковых» полках больше не было ни немцев, ни русских, стали они считаться бурят-монгольским национальным формированием. Нам при этом были утверждены все «васильковые» цвета нашей формы, а позже эти наши полки стали полками НКВД, а васильковые цвета стали цветами этого ведомства. А тогда, по рассказам, Сталин еще раз вызывал к себе каждого и кого с переводчиком, а кого и с глазу на глаз детально расспрашивал, почему мы так верны России и почему хотим его, Хозяина, во всем слушать? А все ему отвечали, что такова наша вера и обычаи предков. Гоби страшна и огромна — в одиночку ее не перейти и даже малой группой в ней не выжить. Победить Гоби можно только всем племенем, а для этого у племени должен быть Вождь, которого все неукоснительно слушают. Если на переходе тебе одному в приказах Вождя что-либо не понравится, возмутиться нельзя, ибо тогда погибнет все племя, а стало быть, в походе все должны подчиняться приказам, соблюдать иерархию и младшие слушать старших, ибо иначе всех ждет смерть и погибель. Стало быть, от Вождя зависит все. Можно служить любому Хозяину, и когда выбираешь его, то надобно выбирать сердцем, но понимать, что