Чем дальше шло время, чем сильнее разгорался пожар войны,тем настороженнее становилось отношение к французам. Гостеприимного дома мадамтеперь избегали прежние завсегдатаи, даже Ангелине было как-то неловко, днемухаживая за русскими ранеными, проводить вечера с соплеменницею тех, кто ввергв страдания их – и всю Россию. Однако мадам Жизель не переставала твердить, гдетолько могла, что ненавидит «кровавое чудовище» (обычное прозвище Наполеона вее устах), что молит господа избавить Россию – ее вторую родину – от врагамира, что ей горька и обидна несправедливая ненависть русских, – и вот в одинпрекрасный день, одетая в простое холстинковое платье, с волосами, смиренно убраннымипод платок, она явилась перед княгиней Елизаветою с мольбою допустить ее доработы – пусть и самой черной! – в госпитале. Княгиня согласилась – более отизумления, нежели от восхищения таким порывом. Так ли, иначе – мадам Жизельоказалась в солдатской палате и довольно прилежно принялась за дело.

Раненые сперва дичились ее, да и она то и дело тянула носомиз табакерки, не в силах скрыть брезгливость. Однако за несколько дней с мадамЖизель произошла диковинная перемена: нарумяненная кокетка неопределенноговозраста бесследно исчезла, а на смену ей явилась приветливая «матушка Жиз» –еще не старушка, но вполне почтенная, заботливая, приветливая, самоотверженнаяженщина, которая умела успокоить самого расходившегося и нетерпеливого раненогосвоими песенками про пастушка Жана, или про Жаннет и белую козочку, или проразбитое сердце юного рыцаря, или про синие волны Дуная, по которым плыветшапка красавца гайдука, убитого предательски, а находит эту шапку его сестра идает обет вечной мести… Песенки пелись то по-французски, то на каком-то вовсенепонятном языке, однако «матушка Жиз» весьма ловко перелагала их на русский, иэти баллады, и ее небольшой, но приятного тембра голосок успешно соперничали сразглядыванием множества лубочных картинок, на которых было изображено, какополченцы Гвоздила и Долбила колошматили французов; надписи под картинамигласили: «Вот тебе, мусье, раз, а другой – бабушка даст!» – или: «Не дадимся вобман, не очнешься, басурман!» Эти картинки поднимали боевой дух, раненые твердили:«Скоро выздоровеем, потягаемся с французами. Мы видели их удаль, да где имустоять против штыков наших?!» – а песенки «матушки Жиз» смягчали сердце ипотому нравились всем. Кроме Меркурия.

Юноша вызывал у мадам Жизель явную симпатию, но сам он питалк ней неприязнь, с трудом скрываемую лишь из вежливости. «Матушка Жиз» обожалавыслушивать рассказы раненых об их воинских доблестях, чем доставляла имогромное удовольствие, – но стоило ей подступиться с расспросами к Меркурию,как он замыкался в себе и отмалчивался, а то и просто отворачивался к стенке.

– Русские, – обижалась «матушка Жиз», – не привыкли быть вбеседе задушевными и говорить то, что думают!

Как-то раз она пожаловалась Ангелине:

– Этот солдат слишком дик! Он видит во мне une espionne[46]. Но ему мерещится черт там, где его нет!

Возможно, осердясь на Меркурия, «матушка Жиз» сперваоставила свои расспросы, а потом, сказавшись больной, и вовсе исчезла изгоспиталя. Раненые скучали по ее веселым песенкам; черноглазый бородач пенялМеркурию – мол, это его нелюдимость отпугнула ласковую «матушку Жиз». Меркурийпо своему обыкновению отмалчивался, сосредоточенно глядя в окно, гдебились-метались под ветром зеленые косы берез, в которые август уже началкое-где вплетать бледно-золотистые ленты. Кто мог знать, о чем думал он, чтолежало у него на сердце? Ангелине чудилось, что он разговаривает искреннетолько с нею. Лишь она знала о непрестанной внутренней борьбе, которая терзалаМеркурия: христианин в нем не хотел ненавидеть врагов – этому противилась всянатура человека, воспитанного среди смирения и кротости, он просил богапростить все их злодейства… однако Меркурию казалось, что с тех пор, как мирсуществует, ни в древней, ни в новой истории не сыщешь поступков, подобныхдействиям Наполеона против нашего Отечества. Он видел нищету, отчаяние, пожары,голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя. Нет, онслишком болезненно воспринимал раны, нанесенные России, чтобы хоть минуту бытьспокойным, чтобы вытерпеть здесь положенное для лечения время.

Телесно выздоравливал Меркурий довольно-таки быстро, о душеже его поминать не стоило. Ангелина знала, что Меркурий томился по ней, ноникому не поверял своей тоски; ходил по ночам в саду один, пугая сонных птиц, акак-то раз она увидела свое имя вырезанным на коре березы. Но предрассудкисвета тиранствуют меж людьми, и, как ни тянулись друг к другу молодой солдат июная баронесса, они все же оставались теми, кем были; вдобавок Меркурий всейжизнью своею был приучен бороться с сердечной слабостью.

Да и с Ангелиной сделалось нечто диковинное. ОставайсяМеркурий распростертым на предсмертном одре, она, быть может, и полюбила бы еготой нежной, заботливой, сестринской любовью, которая ему вовсе не была нужна.Однако видеть страсть в его взорах, слышать стук его сердца и дрожь голоса –нет, это почему-то вдруг сделалось ей немило. Два месяца войны изменили ее.Теперь неуверенная, слабая девочка духовно окрепла, сердце ее исполнилосьсурового, терпеливого спокойствия, и если она прежде мечтала только о вниманиисо стороны неведомого, сильного существа – мужчины, то за время работы вгоспитале она слишком много увидела слабых мужчин, чтобы по-прежнему бытьготовой подчинить всю себя их прихотям. Меркурий уж очень долго от нее зависел,чтобы она отважилась теперь зависеть от него. И даже в его духовнойсдержанности она зорким женским сердцем чуяла всего лишь сумятицу старательноподавляемых чувств. Ангелина знала: как бы ни поступила она, Меркурий несделает в ответ ничего грубого или недостойного. Это восхищало ее… но иунижало, и раздражало порою. Суровое смирение было ей чуждо: вся ее натуравыказала себя в тот жаркий полдень на волжском берегу! Тихое, ровное свечениесамоотверженного сердца? Нет, только не это! Вот так и случилось, что Меркурийсделался ей как бы братом, хотя мог стать… Бог весть, кем мог бы он стать! Носудьба распорядилась иначе.

* * *

Как-то раз в госпитале появился незнакомец. Это былневысокий сухощавый капитан-артиллерист с твердыми, суровыми чертаминеулыбчивого лица и цепким взглядом. Никаких особенных знаков отличия и даженаград на его мундире Ангелина не заметила, однако стоило капитану присесть натопчан какого-нибудь раненого и сказать несколько слов своим тихим, чутьскрипучим голосом, как самый тяжелый раненый, казалось, готов был вскочить ипродолжить разговор не иначе, как вытянувшись «во фрунт», с беспрекословнойготовностью исполнить всякое слово неведомого капитана.