Ангелина молча погладила его руку.

Ночь обнимала их: ясная, лунная; звездный дым струился ввышине. Остро, сладко пахло свежескошенной травой, громко трещали кузнечики, аиздали доносилось упоенное лягушачье кваканье. Неотвязные комары то и деловплетали свои занудливые стоны в тихий хор ночных голосов, громче всех вкотором пела под ветром листва берез, окруживших госпиталь со всех сторон.Однако слышалась и настоящая музыка: она долетала с Печерской улицы, гдерасполагалось здание городского театра, построенное бывшим ардатовскимпомещиком, князем Николаем Григорьевичем Шаховским. И так вдруг нестерпимосделалось Ангелине сидеть под луною на крылечке, слушать шум берез, в которомсловно бы еще раздавалось эхо слов Меркурия: «По слухам, решено Москву сдать…Москву сдать… по слухам…» Она встала и, потянув за собою понурого Меркурия,торопливо пошла, почти побежала через двор, потом по кромке осклизлой дороги,по сверкающей лунной пылью росистой траве – прямиком к большому несуразномустроению из груботесаных, выбеленных бревен без обшивки: такой неказистыйвнешний вид имел городской театр. Впрочем, и внутри был он не больно-то уютен.С уличного крытого подъезда внутрь помещения вела предательски скрипучая дверь.Но представление было в разгаре; даже служители никогда не упускали случаяпоглядеть на сцену, особенно когда в очередной раз давали драму Крюковского изнижегородской жизни – «Пожарский».

Вот и сейчас герой, взглянув на силуэты Москвы, намалеванныена грубом заднике, громко воскликнул:

– Любви к Отечеству сильна над сердцем власть! – и публикаразразилась дружными рукоплесканиями.

Никто не задержал Ангелину и Меркурия, которые, крадучись,вошли в зрительный зал. Сейчас все здесь было погружено во тьму – толькосветились огоньки рампы да несколько фонарей горело в проходах, и в их неверномсвете можно было рассмотреть два яруса лож, предназначенных семейным помещиками богатым горожанам. Под самым потолком над ложами располагался «парадиз», илираек; туда бесплатно пускали всех желающих с улицы, при одном лишь условии:чтобы не были одеты в лохмотья. Партер же состоял из пятидесяти мягких кресел инескольких рядов стульев, стоящих перед сценой. Эти ряды были платными ипредоставлялись мелкой чиновничьей сошке: подьячим, канцеляристам и прочим, чьиносы не раздражал запах сала, горящего в плошках на рампе. А золоченые, обшитыеголубым шелком кресла занимали почетные посетители: билеты им рассылал личнокнязь Шаховской.

И вот сейчас Ангелина увидела его: он стоял, облокотясь набарьер ближней к сцене ложи, и о чем-то быстро говорил со зрителями, сидевшимитам. Николай Григорьевич был небольшого роста, худощав, как всегда, чистовыбрит и напудрен.

Он носил красный екатерининский мундир с золоченымипуговицами; ботфорты его блистали как зеркало: даже в темноте видно было, как вних играют блики; белели безукоризненные перчатки. В ложе горел огонек, едваосвещавший породистый профиль старика Шаховского. Рядом с ним востроглазаяАнгелина разглядела знакомые лица: издателя «Русского вестника» СергеяНиколаевича Глинку – бывшего нижегородца, горячего патриота, исповедовавшеговсе русское – и в чистоте языка, и в ученье, и в одежде, и даже в пище, – атакже знаменитого писателя Карамзина: он жил в доме нижегородского старожилаАверкиева близ Сретенской церкви. Ангелина до дыр зачитала карамзинские романы«Бедная Лиза» и «Наталья – боярская дочь», рыдала над ними, мечтала бытьпредставленной Карамзину, но понимала, что это невозможно. Ее восторг перед нимусилился, когда ей передали новое изречение Карамзина, сразу облетевшее Нижний:«Наполеон пришел тигром, а уйдет зайцем!»

По слухам, Карамзин писал в Нижнем главы своегоисторического труда, относящегося к Смутному времени 1611–1612 годов. Конечно,он с особенным удовольствием смотрел на князя Пожарского – своего ожившегогероя!

Тем временем на сцене князь Димитрий, воздев руку, обратилсяк «ополчению»:

– То чувство пылкое, творящее героя, покажем скоро мы наполе боя! – и Карамзин первым закричал: «Браво!», а потом зал разразился новымирукоплесканиями, и даже слышалось восторженное топанье и удары тростей в пол.

Стоявший рядом с Ангелиной Меркурий прерывисто вздохнул, и,покосившись, она увидела, что лицо его не отражает общего ошалелого восторга, аисполнено той же печали, которая тяжелым камнем лежала на сердце Ангелины. Струдом проглотив подступивший к горлу ком, она повернулась – и быстро пошла,почти побежала к выходу, не сомневаясь, что Меркурий последует за ней.

И в самом деле: едва остановилась на крыльце, как тут же оннаткнулся на нее с разбегу – и замер, точно остолбенелый, от ее прикосновения.А она не отстранилась: так и стояла, привалившись к надежному крепкому теплуего тела. Но слез было уже не сдержать!

– Они ведь ничего не знают, – пробормотала Ангелина, закрывлицо ладонями. – Они еще ничего не слышали про Москву!

Ей было так тяжело, словно все горе воюющей, отступающей,побеждаемой России, стоявшей на грани потери своей столицы, сердца своего –Москвы, лежало сейчас на ее плечах и пригибало к земле. У Ангелиныподкашивались ноги, и она с облегчением повисла на руке Меркурия, когда тотосторожно повлек ее вперед.

– Пойдемте. Вы едва стоите. Я отведу вас домой.

Ангелине стало стыдно. Меркурий, хворый, недужный, целыйдень работал свою таинственную работу, потом весь вечер ходил за Ангелиною – иу него еще хватает сил утешать ее, успокаивать, даже предлагать свою помощь. Аона про все забыла, даже про обязанности свои, госпиталь бросила… А вдругсегодня ночью раненых привезут?

Мысль о привычных хлопотах заставила ее встрепенуться.

– Нет, пошли, пошли скорее. Тебе надо лечь, отдохнутьхорошенько. Завтра небось господин Дружинин опять придет за тобою?

– Завтра? Ох, завтра… я и забыл совсем! – воскликнулМеркурий. – Завтра ведь ее уже привезут!

– Кого? – почти безразлично спросила Ангелина, занятая болеевсего тем, чтобы отвлечь Меркурия от мысли провожать ее, силы надрывать, инеприметно подталкивая его налево, в улицу, ведущую к измайловскому дому. Ноона запнулась, когда Меркурий шепнул горячечным, задыхающимся шепотом:

– Самолетную лодку!

В первую минуту Ангелина невольно потянулась ладонью ко лбуМеркурия: не жар ли у него? Не рана ли разошлась, доведя его до бреда?

Но Меркурий раздраженно отбросил ее руку и пошел вперед, кгоспиталю, да так споро, что Ангелина едва поспевала за ним. Побалансировав наузкой, словно лунный луч, кромке огромной лужи, они один за другим вошли водвор, но тут Меркурий обогнул крыльцо и, даже не простившись, зашагал куда-то всторону.