– Ты куда, куда?! – испуганно вскрикнула Ангелина, точно ужуверившись, что у Меркурия в голове помутилось, но тут же устыдилась своегоглупого кудахтанья, сообразив, что обидевшийся Меркурий просто-напросто идет кокну, под которым стоит его топчан, не желая пробираться через всю спящуюпалату.

Луна стояла в вышине, в чистой, черной небесной глубине, иАнгелине было хорошо видно, как Меркурий подтянулся к подоконнику и уже занесбыло ногу, чтобы перебраться через него, как вдруг замер, словно пораженныйнеожиданным ударом, – и медленно сполз обратно во двор, свалился под окном наросистую траву. Ангелина перелетела двор, упала рядом на колени и разобралатихий шепот бледных, выбеленных лунным светом губ:

– Убили… убили меня!

Ангелина в голос не закричала только потому, что голос у неепропал. Приникла к Меркурию, зашарила руками по его плечам, груди, отыскиваястрашную кровавую рану, потом сжала ладонями побледневшее лицо с закаченнымиглазами.

– Что? Что?! – едва вымолвила сквозь рыдания.

Меркурий с трудом поднял веки, с трудом шевельнул губами:

– Нет… Я там лежу… там… – И опять бесчувственно поник вруках Ангелины.

Еще раз ощупав Меркурия и окончательно убедившись, что онвполне жив и даже не ранен, Ангелина решилась тоже заглянуть в окно.

Она увидела длинную, просторную палату, в конце котороймерцал огонек свечи, а на стенах – лампадки под иконами. Возле свечи, удальнего столика, было место дежурной сестры – ее, Ангелины, место, но сейчас,понятно, оно пустовало, должен был бы пустовать и топчан Меркурия под окошком,однако, к своему изумлению, Ангелина увидела, что на нем, уютно свернувшись,лежит какой-то человек и, чудится, крепко спит. В лунном свете она без трудаузнала чернобородого ругателя, и с ее уст едва не сорвалось возмущенное восклицание– да и замерло: луч тускло проблеснул на лезвии ножа, вонзенного в горлочернобородого…

Ангелина мешком свалилась во двор, припала к Меркурию, всядрожа. Кровь бухала в ушах, но какое-то неведомое чувство вдруг подсказало:нет, это не сердце колотится неистово, а раздаются поблизости чьи-то шаги –осторожные, крадущиеся, почти беззвучные… оглушительные!

Она безотчетно пошарила вокруг, ища какое ни есть орудиезащиты, хоть палку, хоть ветку, и не поверила ушам, услышав знакомый испуганныйголос:

– Барышня! Где вы, отзовитесь! Князь меня за вами послал, яуж все глаза проглядел! Домой извольте ехать, барышня!

Господи милостивый, да ведь это не тать нощной, нетаинственный душегубец – это Филя, кучер измайловский!

Ангелина враз обрела силы, чтобы окликнуть его, велетьпомогать – поднять Меркурия, отвести его в коляску, да скорее, да тише!

Ее не оставляло ощущение злобного, недоброго глаза,вперившегося в спину, – убийственного, ядовитого глаза, и она смогла перевестидух, лишь когда кони зацокали копытами по мощеному двору измайловского дома и вокне показался со свечой в руке князь Алексей, ворчливо окликнув:

– Куда это ты запропала, Ангелина?!

От звука этого любимого, родного, надежного голоса она чутьне закричала, желая как можно скорее сообщить о случившемся, снять с себя весьэтот ужасный груз, как вдруг прихлопнула рот руками, пораженная догадкой, будтомолнией: ведь чернобородый, воспользовавшись отсутствием Меркурия,постарался-таки заполучить топчан, который давно привлекал его завистливуюдушу, но заодно получил и участь, уготованную Меркурию… в точности как тотчеловек, что надел перед боем чужую смертную рубаху.

Самые страшные слухи подтвердились: после кровопролитногосражения на Бородинском поле Наполеон вошел в Москву.

Смятение в умах царило неописуемое. Люди отказывались веритьочевидному, предполагая в этом распространяемые французскими подсыламиизмышления. Князь Алексей воспрещал в своем доме любые подобные разговоры,уверенный, подобно Сумарокову, что:

Из уст в уста перелетает ложь —

За истину сойдет, коль всякий бредит то ж —

и ежели молчать, то дурное не сбудется. Но настал день,когда и он принужден был поверить в свершившееся.

Всех изумляли причины, побудившие Кутузова дать бой приБородине, хотя русское войско было гораздо слабее неприятельского и потому немогло надеяться на победу. Однако невозможно ведь было отступать долее! Кутузовжелал воротить армии веру в себя, уже подорванную после бесчисленныхпозиционных маневров прежнего главнокомандующего.

Впрочем, даже и победа в той несравненной, героической битвеслишком дорого обошлась бы русским, столь превосходные силы имел неприятель, апотеряв равное с врагом число людей, русские войска вновь стали вдвое слабее,оказавшись вынужденными отступить – и сдать Москву.

По скупым и очень осторожным сведениям, распространившимся вобществе, задача Кутузова состояла единственно в том, чтобы подействовать нанастроение обеих армий и умов в Европе (несокрушимый Наполеон изранен,изнемогает, обливается кровью!) – но так или иначе, а сдача Москвы былапредрешена. Этот благочестивый город был обречен, подобно мученику, пролитаякровь которого дает силы сподвижникам и братьям, его пережившим.

Все так, все логично и постижимо умом… но непостижимосердцем. Бонапарту хорошо была известна любовь русских к Москве. Никто никогдане считал равными обе столицы. Древняя Москва для русских не просто город, амать, которая их кормила, тешила, покоила и обогащала, а блестящий, нарядныйПетербург значил почти то же, что все другие города в государстве. Этанеоспоримая истина и сдача Москвы на первых порах произвели в населении одновпечатление: все пропало.

По рассказам очевидцев, несколько недель зарево пылающегограда освещало темные осенние ночи, а окрестности могли бы послужить живописцуобразцом для изображения бегства библейского! Ежедневно тысячи карет и телегвыезжали во все заставы и направлялись одни в Рязань, другие в Ярославль,третьи – в Нижний Новгород, и вслед за прибытием новых и новых беженцевспокойствие окончательно покидало провинцию. Всяк ощущал одно: нынче мы здесь,а завтра будем бог знает где; мы живем со дня на день, не ведая, что ждетвпереди, не смея даже задумываться о будущем, ибо, если господь не сжалится надРоссией и не пошлет ей свою помощь, такое понятие, как «будущее», исчезнет идля нее, и для ее обитателей.