Супруга его была ему под стать. Елизавета родилась для него:у них была одна душа, одна мысль, и, пока князь хлопотал о ратниках, егокнягиня тоже не сидела сложа руки, а посвятила всю себя военному лазарету. Онсуществовал в Нижнем уже с десяток лет, однако теперь, попечением княгиниИзмайловой, был расширен и переоборудован, приспособившись к новому, военномувремени. Конечно, фронт был еще далеко, а потому в Нижний попадали не тераненые, которым требовалось немедленное исцеление, а те, кто нуждался вдолгом, спокойном лечении и едва ли мог воротиться на войну. К началу августа влазарете были готовы три офицерские и четыре большие солдатские палаты, человеквсего на двести. Правда, большинство мест пока пустовало, заняты были толькоодна офицерская и одна солдатская, и посещение лазарета сделалось одной изсамых святых патриотических обязанностей для нижегородских дам. Надо лидобавлять, что девицы и молоденькие дамы находили эту обязанность также и самойприятной, особенно посещение офицерской палаты. Впрочем, Ангелина появилась тамтолько однажды: убедиться, что там нет никого… знакомого, а потом, из чувствапротиворечия, держалась от офицерской палаты подальше: у ее обитателей и такбыло много нянек, на каждого офицера самое малое по три, и Ангелина совсем нехотела в очередной раз видеть, как отдают предпочтение другим барышням – толькопотому, что они более развязны, бойки на язык и вертлявы. Да и княгиняЕлизавета неодобрительно смотрела на госпитальный флирт: здесь надобнотрудиться, а не строить глазки, а потому и она, и Ангелина, и еще несколькодобровольных помощниц – немолодых серьезных дам или молодых вдов, которым былоне до ухаживаний, трудились в солдатской палате, воистину не покладая рук и негнушаясь самой черной работы.

С изумлением Ангелина обнаружила, что не боится крови и нехлопается в обморок при виде страшных ран. Зрелище гноящегося, гниющего телавызывало тошноту, однако уже через несколько дней Ангелина научилась подавлятьэти приступы, переводя взгляд на искаженные страданием лица. От недостатка воображенияона никогда не страдала, и стоило только увидеть эти закатившиеся глаза, белыегубы, орошенные холодным потом лбы, чтобы представить всю бездну мучений, вкоторую был брошен раненый, и тогда жалость вовсе заслоняла брезгливость,неуместную и бесчеловечную в этой обители слез и смерти. А потом она простопривыкла к чужой боли, и сострадание перестало быть потрясающим переживанием, атоже сделалось привычкой.

Солдатская палата, несомненно, причиняла персоналу лазаретабольше тяжких хлопот, чем офицерская, и Ангелина постепенно привыкла смотретьна тамошних «сиделок» (так она называла барышень, которые день-деньскойпросиживали на краешках постелей то одного, то другого офицера, болтая икокетничая) несколько даже свысока, ощущая как высший дар свою добродетель инравственность. Впрочем, у нее оставалось достаточно чувства юмора, чтобы нескрывать от себя: бывает добродетель природная, естественная, но бывает иневольная – добродетель старой девы, на которую никто не обращает внимания, –она-то самая воинственная и лицемерная. Так Ангелина уговаривала себя незавидовать «сиделкам», но все-таки твердо знала: обращают на нее вниманиекрасивые офицеры или нет, все равно наконец-то она делает нечто истинное,подлинное, не зависящее от одобрения родных, знакомых, даже ее самой.Наконец-то она делает то, за что может уважать себя! Зрелище чужих страданий исоучастие в избавлении от них окончательно сделали взрослой ее душу.

К ней (и другим сестрам милосердия) раненые тоже наконецпривыкли. В России меньше разницы и больше взаимной приязни между господами инародом, чем где бы то ни было в мире, а потому эти крепостные, илиремесленники, или забубенные рекруты не видели ничего особенного в том, что ихзаскорузлые тела обихаживают своими белыми ручками княгини, графини, баронессы.Склоненные хлопотливые фигуры женщин, облаченные в одинаковые, простые серыеплатья, сделались неотъемлемой принадлежностью палаты, где на топчанах, поставленныхв три длинных-предлинных ряда, стонали, бредили, молились, вздыхали искрежетали зубами люди. «Сестра! Сестричка!» – окликали они одинаково всехженщин, молодых и старых, и те с равным усердием подавали помощь и кряжистомулесорубу-вятичу, у которого мучительно ныла и никак не заживала культя правойруки, оторванной пушечным ядром, и раненному в горло балахнинскомузвонарю-ополченцу, и молодому башкиру, которому неприятельской пулей перешиблопозвоночник. В ту пору башкирцы вообще впервые привлечены были к регулярнойслужбе, поскольку, по докладу военного министерства государю, «по своейприродной склонности к военным упражнениям и навыкам могут быть употребляемы спользой против неприятеля». О вооружении их было постановлено: «Оставитьпривычное им, кто чем может и навык употреблять». В результате весь полк имелна вооружении сабли и… луки. Живописный вид всадника – в халате, с луком вруке, с колчаном стрел за спиной – создавал неповторимый во всей русской армииоблик воина давно прошедшего времени; французы прозвали башкирцев «Les amoursdu Nord», «амуры севера» – сперва презрительно, а потом с ужасом, ибо стрелыэтих «амуров» пронзали сердца без промаха! Но уж и их бессчетно полегло наполях сражений…

Тот башкир, с перебитым позвоночником, тоже вскоре умер.Иногда бывало так: приходил обоз с ранеными, а наутро половину хоронили, точносил у этих страдальцев хватало лишь на то, чтобы донести свою боль, дотерпетьдо лазарета, а потом, ощутив свое тело чистым, раны – перебинтованными,дождавшись мягкой постели, обильной еды, ласковых рук милосердных сестер, можноуж уснуть наконец последним сном… слава богу, что хоть счастливым сном! Вскоресестры научились чуть не с первого взгляда определять, кто из вновь прибывшихне жилец на этом свете, и особой бережливой заботливостью старались продлитьесли не дни их, то часы, и как радовались, если ошибались и раненый все жепереживал эту первую, самую тяжелую ночь – и еще другие ночи и дни! И когдаАнгелина впервые увидела Меркурия, тоже сперва подумала, что не видать емубольше солнечного света.

* * *