«Эх, эх, бой-девка! – радостно блестя глазами, кричал дед,когда кузина Дунечка Румянцева лихо взяла первый свой барьер на английскомпони. – А наша, видать, боится, что упадет!» – засмеялся он, ласково потрепавАнгелину по плечу. Она не боялась – разве что самую чуточку! – но если робостьеще можно было одолеть, то ожидание новых ласковых насмешек – никак. Укориламатушка, глядя, как деревянную от робости Ангелину влачит по паркету первыйучитель танцев: «Не отдави мозоль месье Фюрже!» – и с тех пор на всехтанцевальных уроках – и дома, и в Смольном – Ангелина уверяла, что у нее болитнога, и даже начала ходить, слегка прихрамывая, лишь бы избавиться от возможныхукоров. «Ох, какие у вашей дочери волосы!» – восхищалась супруга английскогоатташе на приеме в русском посольстве, еще когда Ангелина жила с родителями;отец, более всего озабоченный тем, чтобы его рассеянная дочка выросла примернойскромницей, прошептал, с ужасом глядя на ее буйно-кудрявую голову: «Господи,опять, поди, кудлы повылезли?!» С тех пор Ангелина полагала себя еще и самойнекрасивой на всем белом свете.

Не придавая своим мыслям столь возвышенной направленности,она все же не могла не знать, что и родители, и дед с бабкою за нее жизни своейне пощадят, что она воистину зеница их ока… а все ж ощущала: они скорее жалеютее, чем любят, а уж о том, чтобы восхищаться, гордиться ею, и говорить нечего!Да и чем, господи боже, восхищаться? Гордиться – чем?! Всегда слишком высокаядля своих лет, с большими руками и ногами, с огромными («Вылупленными!» – нашлаопределение княжна Хованская, соседка по дортуару [40] в Смольном),кукольно-синими глазами, большим ртом и курносым носом, белотелая,медлительная, Ангелина не унаследовала ни тонкой красоты и очарования матери,ни чеканного аристократизма и ума отца, ни всепобеждающего обаяния бабушки, нижизненного любопытства деда. Мир плыл мимо нее незамеченный – или она до порыдо времени плыла мимо него в золотой лодочке затянувшегося детства под парусомгрез, по ветру неясных желаний… возможно, зная о себе главное: если окажется невовремя пробуждена, ничто ее не удержит… пойдут клочки по закоулочкам! – и небудет ли эта внезапная буря страстей еще хуже, чем полный душевный штиль?

Ее ум, сердце и тело как бы жили порознь, а душа вовсевитала в облаках, не объединяя их, не управляя ими. Только события необычайные,необыденного свойства могли разбудить Ангелину от ее зачарованного сна ипридать хотя бы подобие цельности ее натуре. Первое такое событие случилось наволжском берегу… Теперь над всеми потребностями Ангелины главенствовали (даженад ее немаленьким аппетитом, которого она тоже стыдилась!) разбуженныеплотские желания, и если днем течение жизни хоть как-то развлекало и отвлекало,то ночью от них воистину не было спасения! Особенно когда вспоминала этотзадыхающийся, счастливый шепот: «Люблю тебя!..» Но даже и эти воспоминания непреисполнили ее уверенности в себе: какой мужчина не набросился бы напышнотелую, разогретую солнцем… а выдохнул он это признание из благодарностиили из жалости к девчонке, столь щедро расточившей свое достояние. Жалость –это чувство Ангелина ненавидела сызмальства, а оттого, пожалуй, и сама не зналажалости к себе. Она была не приучена собою восхищаться – умела толькостесняться себя, даже имени своего, которое слишком длинно и тяжеловеснозвучало: Ангелина; однако уменьшительные – Геля и Лина – вызывали у нееотвращение.

От Фабьена она впервые услышала это прелестное французское –Анжель, Анжелин, Анжелика – и впервые поняла, каким чарующим, жемчужным именемнаградили ее родители. И уж если в нежной галантности Фабьена недоверчивый уммог заподозрить лишь отменное воспитание («Ты должен стараться быть как можнолюбезнее с маленькими девочками и тем приуготовлять себя к успехам сбольшими!»), то уж матушка его встретила Ангелину с воистину материнскойвосторженной любовью. Все в Ангелине вызывало ее одобрение. «Рыжая!» – презрительноотзывались институтские барышни о золотисто-русых пышных кудрях Ангелины.«Petite rousse» [41], – ласково называла их графиня де Лоран (Ангелина,конечно, не знала, что именно так мадам Дюбарри [42] некогда презрительнопрозвала восходящую звезду французского двора, юную Марию-Антуанетту… звезду,которая так стремительно и страшно закатилась!). Когда какие-то па модноймазурки начинали путаться в ногах Ангелины или кружилась от вальса голова,графиня успокаивала ее, говоря, что всем этим европейским жеманным танцамдалеко до русской пляски с ее истомой и живостью, которая вполне удаетсяАнгелине. Медлительная, вялая, она заслужила у подружек презрительную кличку«рыбья кровь», в доме же на Варварке ее ласково звали «La petite sirиne» –маленькая сирена, русалочка. Ангелина жаждала томной бледности лица, но ничемневозможно было согнать по-деревенски здоровый румянец с ее пухлых щечек – аграфиня восхищалась им, сравнивала по цвету с самыми лучшими прованскимирозами, теми самыми, воспетыми трубадурами, лепестки которых стареющие дамочкинакладывают на щеки, чтобы придать им девичью свежесть, а росою, собранной налепестках этих роз, промывают потускневшие глаза, дабы вернуть им яркость иблеск, которыми, например, глазки Анжель и без того обладали!

И Ангелине, дочери барона, внучке князя, было ничуть незазорно выслушивать ласковые поощрения от французской эмигрантки, ибо если длясвоих заказчиц, городских и губернских дам, хозяйка и впрямь была лишь мадамЖизель, то всяк, кто был зван в ее личные покои и принят по-семейному, неосмелился бы называть иначе чем графинею или вашим сиятельством эту полнуюдостоинства, пригожую, далеко не старую даму, которая погибшие на ее лице розыи лилии весьма ловко заменяла искусственными. Графиня, по ее собственнымсловам, имела характер, которому скука неведома, – а значит, она была неведомаи ее гостям. Ангелине казалось, что мадам де Лоран, всегда веселой ипривлекательной, с ее умом, богатством и умением держать себя, должно казатьсяневыносимым все то провинциальное общество, которое осаждало ее салон:противные дамы, которые так и ели глазами хозяйку, пытаясь перенять ее ужимки;их мужья, которые ощущали себя холостяками, пожирая хозяйку нескромнымивзорами; молодые люди, все достоинство которых заключалось в неуклюжести манер,нецветистости речи и безнадежно вышедших из моды туалетах. Людей все учит: искука, и досуг. И Ангелина, бывая у графини, более и более страдала отсозерцания того, как русские проигрывают в сравнении с этими эмигрантами, идаже начинала стыдиться своих соотечественников.