жарко: «Не спи, погоди… ведь нравлюсь тебе? Хороша ведь… Не спи, я же нравлюсь… Не одинок ты теперь в нашем городе… Одинок был, бедняжка, совсем одинок, нравлюсь тебе, нравлюсь, не правда ли?..»

— Ладонь, ладонь, — обозлился Дуилио. — Подумаешь, ладонь!

— Эх… — Александро махнул рукой.

— Васко знать не знал никаких там ладоней, но был истинным мужчиной, — заметила тетушка Ариадна.

И тут Александро не выдержал:

— Чем был, наконец, этот Васко, что свел с ума даже вас — бывалую, искушенную женщину.

А тетушка Ариадна прошептала:

— Воды.

На руке покоилась голова Доменико, скитальца. На какой руке!..

Так начались в Краса-городе зимние игры, которые длились, разумеется, лишь до весны, ибо у весны, что и говорить, имелись свои игры, полные звона.

В полдень краса-горожане собирались у замерзшего фонтана, церемонно справлялись друг у друга о самочувствии, глотали воздух — свежии, здоровый, прогуливались; а в мастерской Антонио пылали дрова под котлами — тихий, безобидный шурин Винсентэ красил одежду, сам же Винсентэ большую часть времени проводил с приятелями в заведении Артуро. К их компании иной раз присоединялся сам Сервилио, единственный сын Дуилио, который проворачивал какие-то дела в Каморе и только зимой бывал в Краса-городе. Кутил с ними и бледнолицый чужак, денежный Доменико, изменившийся; теперь он часто улыбался и даже веселился, но все равно не посещал с друзьями скверных женщин на окраине города — деревенский: стеснялся, стыдился.

Каждый был занят своим делом: стучал молоточком по медной посуде Микел, красил вещи Антонио, вязали теплые носки женщины, зайдя посудачить к соседке; трудились портные, сапожники, плотники, столяры, трудились мастеровые, шили обувь, платье, выделывали блестящие застежки и пряжки, вбивали гвозди, ладили стулья, столы, сундуки, украшали шелковыми цветами широкополые шляпки, чеканили медную посуду, ткали ковры, выдували стеклянную посуду, крутили свой круг гончары, и даже именуемый сумасшедшим Александро мастерил забавные игрушки… И все находило спрос у окрестных крестьян, привозивших в Краса-город свои продукты в обмен на искусные поделки горожан.

Не утруждали себя работой только сыновья богатых, но таких было немного и среди них — Цилио, Эдмондо, Тулио, Винсентэ… Были и нищие бездельники вроде Кумео, который кормился в чужих домах, заявляясь непрошеным гостем на званые обеды, набивал там утробу на неделю, да еще с собой утаскивал излюбленную куриную ножку — «куриный пинок», как он выражался. Грязного, грубого, неотесанного Кумео весь город сторонился. Но и у него водились кое-какие деньжата. Сладкоречивый советодатель краса-горожан Дуилио частенько мирил повздоривших супругов, братьев, сестер, родителей и детей, но из спеси никогда не принимал мзды из рук в руки, и признательные горожане отсылали ему вознаграждение с Кумео, за что Дуилио милостиво отсчитывал смердящему посреднику два-три гроша. По вечерам явственней доносились из закрытого окна звуки инструмента, у которого душой была птица, и под окном всегда стояло несколько привлеченных музыкой краса-горожан; правда, разобрать, кто играл — отец или дочь, — они были не способны: у беззубого человека была дочь, Анна-Мария, игравшая не хуже отца. И если за голубым окном было тихо, все знали: музыкант мастерит свирели на продажу крестьянам. Не обойтись было ему одной лишь музыкой, кто мог прожить, не зарабатывая на хлеб насущный, кроме молодых бездельников, но они вообще не играли ни на каких инструментах.

По вечерам на окно Терезы взирал Доменико, не мерцает ли условленный свет фонаря, и, томясь ожиданием, бесцельно слонялся по Краса-городу; спешили запоздалые прохожие; темнело, и вот уже Леопольдино, озябший, робко оповещал: «Семь часов вечера, в городе все спокойно…» У дома Терезы крутился Доменико… И фонарь, условленный свет… Крутая лестница, а сразу за ней — игры долгой, просторной зимней ночи…

По вечерам Тереза сидела в большой бочке с теплой водой, блестели ее намыленные плечи; промытые, еще влажные волосы были подобраны пестрой косынкой, она лукаво улыбалась вошедшему с холода, смущенному ее видом юноше, и на одной ее щечке появлялась ямочка. «Ну, как дела, Доменико?» — «Хорошо». — «Хорошо, значит…» — смеялась женщина, потирая ладонью шею. «Хорошо, — повторял Доменико, беспомощно улыбаясь. — Перестань, а то…»— «Обидела вас чем?» — огорченно изумлялась Тереза, коварная. «Нет». — «А ты вправду любишь меня?» И Доменико быстро покорно кивал — да, в самом деле любил. «Бедный мальчик, совсем одинок был, — печалилась Тереза, но кто бы сказал — всерьез или дурачась, тем более сейчас разве понять было сидевшую в бочке с намыленным лицом… — Бедный мальчик… Обедал сегодня?» — «Да». — «Что ел, Доменикоооу?» — растягивала она чудно. «Не все ли равно…» — «Ах так, не отвечаешь, да?» — сердилась женщина. «Суп и толму». — «О-о, это хорошо, прекрасно!.. — Насмехалась она, точно насмехалась. — Посолить не забыл?» — «Ну, хватит, Тереза, иди ко мне…» — «Что ты, я же еще в первой бочке…» Три большие бочки стояли одна впритык к другой, во второй она ополаскивалась, а третью называла «ублажающей». «Ты бы плащ пока скинул, о, какой у тебя пояс, настоящий герой… — И, не теряя времени, торопливо терла бока, но в мыльной воде ничего не было видно. — Знаешь что, отвернись, во вторую бочку перейду». — «Ну и переходи…» — «Не хочу, чтобы ты видел». — «Почему?» — «Потому. А ты снова спросишь: «Почему?» — и я снова отвечу: «Потому». А ты опять спросишь: «Почему?» — и я… и так без конца. Ну отвернись же, Доменико…» — «Нет». — «Отвернись, ты же послушный мальчик. — И, оглядывая пол, испуганно вскрикивала: — Ой, мышь!» — «Где?» — вздрагивал Доменико. «Вон там, в углу… Что, и ты испугался? А мужчины не боятся мышей, ударь ее сковородкой, вон она!» И Доменико, схватив сковородку, кидался в темный угол, а женщина, заливаясь смехом, уже плескалась во второй бочке. «Ха, глупенький… Провела тебя!» — «Ах так, — сердился Доменико, — вот покажу тебе сейчас…» — «Не трогай меня, не трогай, а то закричу», — пугала женщина и, закрыв глаза, так раскрывала рот, что Доменико невольно отступал: «Ну хорошо, хорошо…» — «Во-от так, — торжествующе улыбалась Тереза. — Ты славный мальчик, — а лицо ее становилось вдруг расстроенным — лукавой была создана. — Знаешь, что сегодня было?..» — «Что?» — «Какой-то тип увязался за мной, когда шла домой». — «И что… что он сказал?..» — «Схватил за волосы…» — «За волосы!..» — «Да, и весь день торчал возле дома… А потом крикнул снизу, что сходит поужинает и опять вернется. Негодяй, обрадовал — вернется сюда… Только ушел, как ты появился. Вдруг он каморец, вдруг бы вы столкнулись, — взволнованно говорила женщина. — Наверняка опять под окном стоит, не вздумай