только и могут стать понятными); обилие литот, — все это характернейшие черты саговой прозы, самой совершенной во всей средневековой европейской словесности. Близость саги к эпосу, более того, неполная ее выключенность из него, во многом объясняют указанные ее черты. Анонимный и как бы обезличенный автор саги неизменно выступает на ее страницах исключительно в качестве рупора общего мнения коллектива. Собственной точки зрения, отличной от vox populi, у него нет. Это общее мнение разделяют и все персонажи саги, даже в тех случаях, когда они антагонистичны один другому; человек, совершивший преступление, судит о нем точно так же, как и его жертва и третьи лица. В области нравственных оценок сага максимально неперсоналистична.

Родовые саги повествуют о событиях, которые действительно происходили в Исландии в IX–XI вв., о реально существовавших исландцах, потомки которых жили в период записи саг (XII–XIII вв.), и потому все, о чем в них идет речь, воспринималось средневековой аудиторией в качестве правдивого свидетельства о делах, имевших место несколько поколений тому назад. Присущая многим языкам двойственность термина «история» (события прошлого и рассказ о них) в высшей степени присуща и термину saga. «Всякая сага так должна рассказываться, как она происходила», — эта поговорка выражает максиму, которой неуклонно придерживались авторы саг. Отсюда следовало, что рассказ о случившемся может иметь только одну форму — форму, адекватную происшедшему. Подобное понимание функции саги препятствовало развитию авторского самосознания; сколь ни велик мог быть на самом деле творческий вклад автора, записывавшего сагу, он, по-видимому, оценивался самим этим автором лишь постольку, поскольку он «прояснял» действительно случившееся, сознательный вымысел исключался[125].

Возникает вопрос: каковы были критерии истины, которыми руководствовались авторы саг, как формулировалась единая точка зрения коллектива на то, что надлежит считать правильным и достоверным рассказом об исторических событиях? Вырабатывалась ли эта концепция вполне стихийно, в процессе устного бытования саги, или же дело обстояло несколько сложнее? Каковы были факторы, формировавшие представление об исторической истине в условиях отсутствия церковного давления?

Нижеследующее представляет собой попытку поиска ответа на этот вопрос. Я пойду путем разрозненных проб — анализа тех немногих древнеисландских текстов, которые, как мне представляется, могли бы пролить свет на проблему истины в сагах.

1

В «Прологе» к «Кругу Земному» (Heimskringla), наиболее полному обзору истории норвежских королей, своду королевских саг (он охватывает период, начиная с легендарных времен и вплоть до последней четверти XII в.), исландец Снорри Стурлусон, предполагаемый автор этого сочинения, говорит об источниках, которые были им использованы, и о степени их достоверности. В частности, он пишет: «Когда Харальд Прекрасноволосый был конунгом в Норвегии, была заселена Исландия. У конунга Харальда были скальды, и люди еще помнят их песни, а также песни о всех конунгах, которые потом правили Норвегией. То, что говорится в этих песнях, исполнявшихся перед самими правителями или их сыновьями, мы признаем за вполне достоверные свидетельства. Мы признаем за правду все, что говорится в этих песнях об их походах или битвах. Ибо, хотя у скальдов в обычае всего больше хвалить того правителя, перед лицом которого они находятся, ни один скальд не решился бы приписать ему такие деяния, о которых все, кто слушает, да и сам правитель, знают, что это явная ложь и небылицы. Это было бы насмешкой, а не хвалой». Затем Снорри перечисляет старых мудрых людей, от которых он получил многие сведения, включенные им в саги. В конце «Пролога», возвращаясь к поэзии скальдов, автор прибавляет: «А песни скальдов, как мне кажется, всего меньше искажены, если они правильно сложены и разумно истолкованы»[126].

Снорри стремится включить в свои саги лишь те сведения, которые засвидетельствованы очевидцами и другими достойными доверия людьми, либо упомянуты скальдами, чью поэзию он великолепно знал и высоко ценил (ср. «Младшую Эдду»).

Если я правильно понял смысл этих высказываний, Снорри выдвигает следующие критерии истинности свидетельств скальдов. Во-первых, они исполняли свои песни перед теми, чьи дела они воспевали, а у исландцев, которые пользовались в Европе того времени репутацией народа, питавшего отвращение ко лжи, считалось недопустимым беспардонно, не считаясь с истиной, льстить власть имущему, да еще прямо в глаза. Скальдические песни, обращенные к определенным адресатам, могут быть подразделены на хвалебные и хулительные. К первой категории относится большинство песен, и Снорри в цитированном отрывке имеет в виду именно их. От Снорри, мне кажется, не скрыта известная односторонность панегирической песни как исторического свидетельства («хотя у скальдов в обычае всего больше хвалить того правителя, перед лицом которого они находятся…»), но похвалы, заключенные в песнь, не ложь.

Во-вторых, залогом правдивости скальдической песни служит ее соответствие поэтическим канонам, — так я склонен интерпретировать заключительные слова «Пролога» к «Кругу Земному». Очевидно, правдивой можно было счесть только ту песнь, которая достаточно искусно сочинена. Что касается слов Снорри о «разумном истолковании» песни, то дело объясняется тем, что кеннинги и хейти, своеобразные метафорические обороты и обозначения, действительно требовали расшифровки и толкования.

Подобно тому как правовая формула имела силу, если ее произносили внятно и не путая выражений, так и истинность поэтического свидетельства скальда была связана с поэтической правильностью, с которой была составлена песнь. По-видимому, Снорри полагает, что нелживость скальдической песни гарантируется поэтическим мастерством ее автора. Достоверность оказывается функцией искусности. В тексте «Круга Земного» цитируется огромное количество (до 600) скальдических отрывков-вис. В этом отношении Снорри превосходит других авторов саг о конунгах, более сдержанных в подобном цитировании. Цели, с которыми он приводит висы, видимо, состоят в том, чтобы украсить свое повествование и подтвердить ссылкой на первоисточник то, о чем рассказано в прозе. Вряд ли это две разные цели: красота и правда едины в его представлении. Сообщение, заключенное в правильно сочиненную скальдическую вису, тем самым приобретает статус достоверности.

2

В рукописи XIII в. «Гнилая кожа» (Morkinskinna), изложении истории норвежских королей, содержится «прядь» «Об исландце-сказителе» — короткий рассказ, входящий в «Сагу о Харальде Хардраде» («Суровом правителе»). Таких «прядей» сохранилось немало, обычно они включаются в большие саги, и особенно много их как раз в «Гнилой коже». Харальд, который провел молодость в боевых походах вдали от родины, в частности, на службе у византийского императора, посетил Русь, страны Средиземноморья, затем стал государем Норвегии.

Содержание «пряди» таково. Однажды ко двору Харальда явился некий молодой исландец, похвалявшийся тем, что знает саги. Король оставил его при себе, приказав ему рассказывать саги дружинникам, когда они его об этом попросят. Юноша завоевал расположение дружинников и получил подарки от них и от самого конунга. Однако с приближением Рождества исландец приуныл, и когда конунг спросил его о причине,