как явствует из дальнейшего, он втайне рассчитывает на то, что эти крики разбудят конунга, и Торстейн будет спасен. Так и получилось: когда вопли выходца с того света дошли до предела и Торстейн упал без чувств, зазвонил колокол, и черт, услышав звон, провалился сквозь пол. Наутро Торстейн поведал конунгу о случившемся. В ответ на вопрос, не испугался ли он воплей черта, Торстейн ответил: «Я не знаю, государь, что такое испуг», хотя и признался, что от последнего вопля у него пробежал мороз по коже. И конунг дал ему прозвище — Торстейн Мороз-по-коже и подарил ему впридачу меч (как водилось при награждении человека прозвищем).

Вряд ли перед нами «легенда о чуде». То, что разбуженный криками конунг велел ударить в колокол, не есть чудо, и таким способом прогнать нечисть мог кто угодно (равно как и крестным знамением). Рассказ этот вообще не об Олаве Трюггвасоне, — как и в других «прядях» из королевских саг, в этом повествовании главным героем является доблестный исландец, не знающий страха, ведущий себя независимо даже по отношению к монарху. «Вы, исландцы, очень строптивы, как о вас говорят», — замечает Олав, тем не менее сменяющий гнев на милость. Это рассказ не о том, «как король прогнал черта», а о том, «как Торстейн перехитрил черта и не испугался его». Единственное отличие конунга от остальных в данном случае — это то, что он знает или подозревает о возможности ночного появления беса в нужнике, но такое знание само по себе не есть признак святости. Олаву Трюггвасону саги нередко приписывают сверхъестественные способности, но они скорее связаны с языческими представлениями, чем с христианством (тем более, что, в отличие от Олава Харальдссона, этот король не был провозглашен святым).

Прежде всего я хотел бы обратить внимание на терминологию, применяемую рассказчиком для определения выходца с того света, — терминология эта далеко не однообразна. На протяжении весьма сжатого повествования у него находится не менее шести слов для черта: puki, ‘бесенок’, ‘злой дух’, ‘тролль’; dólgr ‘дьявол’, ‘враг’, ‘существо иной природы, нежели человек’; fjándi ‘враг’, ‘бес’, ‘злой дух’; skelmir ‘дьявол’, ‘проказник’, ‘шельма’; drysildjöfull ‘бесенок’, ‘зловредное существо’; draugr ‘привидение’, ‘выходец из могилы’, ‘покойник, обитающий в кургане’. Если имеет какой-то смысл устанавливать частотность словоупотребления в рамках столь небольшого рассказа, то она такова: púki упомянут 11 раз, dólgr, skelmir и drysildjöfull — по одному разу, fjándi — два раза, draugr — пять раз. Слово djöfull не встречается, drysildjöfull не идентично ему, поскольку подчеркивает жалкий характер бесенка. Создается впечатление, что автор склонен акцентировать «мелкотравчатость» беса, явившегося Торстейну. Исландец встретился не с князем тьмы, а с мелким бесом.

Впрочем, сам черт не разберет, кто сидел в нужнике бок о бок с Торстейном. Ибо этого выходца из преисподней автор «пряди» именует также и draugr. И применение этого слова кажется мне особенно знаменательным. В сагах оно встречается многократно и, если я не заблуждаюсь, неизменно обозначает покойника, который «живет» в кургане и выходит из него обычно со злыми намерениями, тревожит людей и даже вредит им; облик его ужасен, часто это полуразложившийся труп, раздувшийся и посиневший, напоминающий Хель. Лишь полное уничтожение трупа, сожжение его и развеивание пепла или вбивание в тело кола, либо отсечение головы, приставляемой затем к заду трупа, может избавить живых от визитов и пакостей злого выходца с того света и причинить ему «окончательную» смерть[117]. Однако в нашей «пряди» draugr оказывается синонимом черта! Это не оговорка, ибо, появившись, он сразу же рекомендуется Торстейну, что он — Торкель Тощий, который погиб вместе с конунгом Харальдом Боевым Зубом, датским вождем (VIII век?). Таким образом, перед Торстейном, действительно, призрак, живой труп.

Но черти, согласно христианской доктрине, не вербуются из числа покойников. В бесчисленных средневековых рассказах о явлениях умерших с того света нет ни одного, в котором грешник, даже самый злостный, был бы превращен в представителя нечистой силы — проклятые грешники попадают в руки дьявола и мучаются в аду, так, как мучаются в нем упоминаемые в «пряди» Сигурд и Старкад. Грань между демоном и человеком, даже одержимым демонами, в христианстве неизменно четкая и непреодолимая. Черти — враги тем, кто попал под их власть, и противоположность человека и дьявола ни в коей мере не может быть снята. То, что в рассматриваемом рассказе эта грань и противоположность полностью стерты и в роли беса фигурирует древний воин, выходец из кургана, — необычно для христианских представлений. Объяснить подобную несуразицу — несуразицу с точки зрения указанных верований — можно, по-видимому, только тем, что христианское учение было усвоено автором «пряди» весьма своеобразно. Новые верования были наложены на далеко не изжитые и не забытые традиционные народные поверья и предания и слились с ними. В XIV в. христианство не было, конечно, «новым» для исландцев, официально принявших его еще в 1000 г., но способ и степень его усвоения были таковы, что исследователю есть над чем призадуматься.

Напротив, адские мучения Сигурда и Старкада нисколько не удивительны. Оба они принадлежат языческой мифологии, и их место, с точки зрения христианина, естественно, в аду. То, что неизвестный автор «Пряди о Торстейне Мороз-по-коже» выбрал для иллюстрации адских мук двух популярных героев скандинавского эпоса, наводит на мысль, что перед нами сознательная попытка развенчать их, поскольку дух, которым проникнуты повествования о Сигурде и Старкаде, — чисто языческий[118]. Однако Сигурд и Старкад получают в нашей «пряди» разную оценку. Убийца дракона Фафнира «лучше всех» выносит адскую муку, и заключается она в том, что он должен топить печь, между тем как «хуже всех» переносит адскую муку Старкад Старый, который так громко вопит, что не дает покоя чертям: он стоит на голове и весь охвачен адским пламенем, так что видны одни только ступни[119]. Таким образом, муки, которым подвергаются Сигурд и Старкад, неравноценны, и Старкада карают куда сильнее, чем Сигурда. Образ Сигурда сохранял известное обаяние и в христианскую эпоху, тогда как Старкад, насколько он нам известен из источников, во многом противоречивых, представлял собой более мрачную и двусмысленную фигуру[120], что, видимо, и нашло свое отражение в «Пряди о Торстейне»: претерпеваемые Старкадом муки ужасны, и испускаемые им вопли, которые имитирует выходец из преисподней, не в состоянии перенести даже бесстрашный Торстейн, — у него по коже пробежал мороз.

Так обстоит дело с представлениями скандинавов о загробном мире, нашедшими столь своеобразное выражение в интересующей нас «пряди».

Обратимся теперь ко второму аспекту, который выделен в названии этого сообщения, — к вопросу о комическом начале в «Пряди о Торстейне Мороз-по-коже». Заложен в