Но только отчасти. Арнльот, один из тех людей, которые не были привержены языческим богам, но «полагались на собственную силу и мощь», говорит конунгу Олаву Харальдссону перед битвой при Стикластадире: «Но теперь я скорее склонен верить в тебя, государь», и выражает намерение сражаться на его стороне («Сага об Олаве Святом», гл. 215). Глагол trúa здесь, как и во многих других случаях, не означает «верить» в том смысле, какой имеет это слово в христианстве, — он означал доверие, дружеское расположение, верность. Арнльот верит в силу, удачу конунга. Вера в христианском понимании означала пассивную самоотдачу верующего всемогущему богу и упование на его милость, — вера в конунга, о которой говорит Арнльот, предполагала желание разделить с ним его «удачу» и активность, стимулируемую сознанием своего приобщения к этой «удаче».

Однако личная судьба государя была вместе с тем проявлением судьбы рода, к которому он принадлежал. И эта последняя оказывает свое влияние на индивидуальные судьбы норвежских конунгов. Большая их часть погибает на поле боя или в результате других трагических событий. Сыновья Харальда Прекрасноволосого, а также Олав Трюггвасон, Олав Святой, Харальд Сигурдарсон, Магнус Голоногий, не говоря уже о конунгах периода внутренних смут, разразившихся после Сигурда Крестоносца, гибнут насильственной смертью. Наиболее выдающиеся из них озабочены не смертью, а тем, чтобы умереть со славой, ибо, по словам Магнуса Голоногого, «конунг надобен для славных дел, а не для долгой жизни» («Сага о Магнусе Голоногом», гл. 26). Наглядным символом единства судьбы рода Инглингов в глазах Снорри служит дерево, приснившееся Рагнхильд, жене конунга Хальвдана Черного: низ его — кроваво-красный, а свежие ветви — белоснежные («Сага о Хальвдане Черном», гл. 6; «Сага о Харальде Прекрасноволосом», гл. 42). Для сознания, оперирующего категориями судьбы и удачи, вещие сны и видения в высшей степени существенны и многозначительны. Древо в вещем видении Вагнхильд как бы напитано кровью отпрысков Инглингов, павших по воле судьбы. Белизна верхних его ветвей, видимо, обусловлена святостью Олава Харальдссона. Но хотя к языческому стволу Инглингов и был привит христианский отросток, проклятье, изначально тяготевшее над этим родом, продолжало действовать вплоть до времени самого Снорри Стурлусона. Междоусобицы, «гражданские войны», которые начались в Норвегии с 30-х годов XII в., а особенно свирепствовали в последней четверти этого и в начале следующего столетия, прекратились в ранние годы Хакона Хаконарсона. Поэтому можно отважиться на предположение: не входило ли в замысел Снорри показать, что вызванной роковым проклятьем гибельной вражде, раздиравшей норвежский королевский дом с незапамятных времен, был положен конец с воцарением Хакона Хаконарсона?[104] Тем самым Снорри косвенно как бы прославлял короля-миротворца, при котором «Круг Земной» и был написан. Так или иначе, в составленных Снорри сагах имеется некоторый общий, объединяющий их смысл, и хотя времена язычества давно уже миновали, смысл этот далек от средневековой христианской теологии истории.

Чем объясняется эта особенность трактовки истории Снорри Стурлусоном? Если мы обратимся к оценке общих взглядов исландского историка в научной литературе, то столкнемся с суждениями, в высшей степени противоречивыми. Одни ученые полагали, что в «Круге Земном» существует совершенно определенная политическая тенденция[105], выражающая либо интересы королевской власти, либо взгляды могущественных исландских предводителей[106]; другие отрицали наличие какой бы то ни было тенденции[107]. Налицо — объективная трудность. Нечто мешает выявить «философию истории» Снорри. Не вызвана ли эта трудность тем, что перед нами — саги, т. е. произведения жанра, стоявшего как бы на грани перехода от фольклора к литературе?

Как отмечено выше, автор саги не считал себя таковым и видел свою задачу не в свободном сочинении саги, но в записи, в составлении ее из той информации, которой он располагал. Авторское самосознание у него было настолько неразвито, что за редчайшими исключениями мы не знаем имен авторов саг, и то, что Снорри составил «Круг Земной», никак нельзя установить из текста этого произведения. Литературный жанр саги исключал возможность прямого выражения идей автора и его оценок исторического процесса. Поэтому содержание и структура саги не могли определяться в первую очередь собственными установками или склонностями того, кто ее написал или продиктовал. Можно ли ожидать в подобных условиях, что в саге обнаружится систематизированная «историческая теория»? Видимо, есть основания говорить, самое большее, о каких-то общих понятиях, которые не выражены к тому же в эксплицитной форме, но могут быть выявлены в результате внимательного анализа текста.

«Историческая теория» в обществе, в котором возник «Круг Земной», представляла собой миф. О том, что во времена Снорри интерес к древней мифологии оставался живым, лучше всего свидетельствует, помимо «Саги об Инглингах», написанная тем же Снорри «Младшая Эдда». Не следует забывать, что эддические песни о богах и героях продолжали живо интересовать исландцев (сохранившаяся рукопись «Старшей Эдды» датируется второй половиной XIII в.). Пожалуй, еще более примечательно то, что христианские церкви в Норвегии в XII в. украшали резными деревянными панелями, на которых изображались сцены героического скандинавского мифа о Сигурде и Гьюкунгах, — торжество новой религии не означало вытеснения из духовного мира скандинавов традиционного фонда представлений, сложившихся в языческую старину. Здесь не место вдаваться в вопрос, оставался ли миф для скандинавов и в XIII в. воплощением безусловной истины, довольно констатации того, что он представлял собой привычную и наиболее адекватную образно-концептуальную форму, наложение которой на исторический материал помогало его организовать и объяснить.

В противоположность символической христианской европейской историографии, которая мыслила историю в категориях противопоставления земного плана плану трансцендентному, времени — вечности, норвежско-исландская историография того же периода, свободная от сознания дихотомии мирской и священной истории, сосредоточивала внимание исключительно на человеческих деяниях. Историю творят люди, преследующие собственные интересы и цели. Они не творят ее свободно, поскольку подчинены судьбе, являющейся однако не безличным роком, высящимся над миром, но внутренним стимулом человеческого поведения. Судьба в понимании скандинава той эпохи не только не лишает человека инициативы, но, напротив, побуждает его максимально выявлять свои силы и способности. Расходясь с христианскими хрониками и анналами в понимании движущих сил истории и отличаясь от латинской историографии трезвостью в оценке человеческого поведения и полным отсутствием дидактичной риторики, саги о конунгах уступали ей в постановке проблем смысла истории, смысла, который в ту эпоху мог быть раскрыт только в контексте богословско-символической интерпретации[108].

* * *

Отношение к «Кругу Земному» как к памятнику истории и культуры средневековых скандинавов менялось на протяжении XIX и XX столетий в зависимости от сдвигов в науке. В поле зрения историков прошлого века находилась история событий, и, соответственно, саги