в глаза, по крайней мере, мне, — избыточное использование повелительного наклонения, императива. А еще было заметно сведение личных местоимений во втором лице единственного числа только к одной форме, ты. Изгнанное, и вдруг даже ставшее прокаженным, местоимение Вы за несколько дней почти полностью исчезло из нового языка: осталась только форма ты, причем, та интимная, со строчной буквы на письме. Становилось все понятнее, что в новом языке разрешается использование исключительно этого местоимения, причем во имя Идеи равенства людей. То есть, приверженцы Идеи, похоже, были убеждены в том, что между двумя человеко-единицами, обращающимися друг к другу на ты, автоматически устанавливается равенство в любом смысле. Они считали также, что отношения между человеко-единицами, обращающимися друг к другу на Вы, или, если одна из них обращается к другой на Вы, а другая на ты, также автоматически подразумевает не только дистанцию и отсутствие близости, то есть, не-товарищество, а идеологическую инаковость и социальное неравенство. Короче, классовую неполноценность.

Дерзнувшие обратиться на Вы, в вежливой форме, к новым людям, разговаривавшим на новом языке, в той же мере оказывались под подозрением, как и те, что носили шляпу или кожаные перчатки, не говоря уже о гамашах. Таким надо бы запретить ходить по улицам, а ездить на трамвае — и подавно. Использование нового языка подразумевало новую манеру поведения, а в новую манеру поведения включались и новая походка, манера держать себя, манера одеваться. И мышление, разумеется. Мне не удавалось договориться с самой собой, является ли мышление первичным, а поведение вторичным, то есть, предшествует ли новый язык новому поведению, становящемуся его причиной, или наоборот. Что тут было сначала, курица или яйцо, я и сегодня не могу с уверенностью утверждать, но мое ощущение, которое я ничем не могу доказать, что первичным все-таки было яйцо, то есть, новый язык, из которого потом вылупилось и все остальное. (Разве я, чья профессия — занятия языком, могла бы думать иначе?) Правда и то, что языку предшествовала Идея, но что бы осталось от Идеи, не воплотись она в языке?

В начале было Слово…

В те дни позднего ноября 1944-го еще было рано учитывать существенное различие, проявлявшееся при использовании кажущихся одинаковыми форм ты: различие, появлявшееся в интонации и в произношении в целом, между тем ты, которое было использовано для обозначения единомышленника, и тем, которое использовалось для обозначения тех, кто единомышленником не являлся. Разница была огромной, а иногда и судьбоносной. Первое ты обычно произносилось с определенной интонацией, чистым и просветленным голосом, а в семантике содержалось доверие; это ты производило впечатление чего-то упрощенного, но светлого. Другое ты всегда выделялось какой-то охриплостью и сумрачностью в голосе, а в себе содержало не только презрение, но и отвращение; оно запугивало, оставляя осадок не только подозрения, но и обвинения. То есть, с самого начала в границах одной и той же формы одного местоимения, но в зависимости от способа, каким эта форма произносилась, зародились два вида этой формы, различия между которыми увеличивались: ты, которое использовали между собой люди — товарищи, резко и все резче отличалось от того ты, с которым обращались к людям — бывшим господам, точнее, к пережившим крах представителям потерпевшего поражение буржуазного класса.

Об особом расслоении первого вида формы ты, которое в последующие годы проявилось в среде людей — товарищей, ничего не могу сказать. Для интерпретации этого явления моих знаний о языке и языкового опыта совершенно недостаточно, поскольку они преимущественно довоенные, и целиком и полностью буржуазные.

(Хочу отметить, что точному употреблению некоторых терминов, которые я здесь использовала, и их истинному значению в рамках теории марксистского понимания мира, меня научила в начале пятидесятых годов моя дочь Мария. Когда она мне объясняла, когда она согласилась мне объяснять Идею, которую приняла и даровала ей весь пыл своего доверчивого существа: Идею о Справедливости и Равенстве для всех в будущем, коммунистическом обществе.)

Тогда не имело смысла обращать ее внимание на то, что недвусмысленно проявлялось на одном участке, который у меня не отняли, потому что отнять у меня этот участок было невозможно, — в грамматике. Грамматическими шарадами я занималась все больше, особенно с тех пор, как обернулась Софией Маркович, подпольным переводчиком, вечно заваленным работой. На моем участке, особенно, если наблюдать развитие двух упомянутых видов местоимений второго лица, ты, в различиях, которые между этими двумя видами становились все более глубокими и непреодолимыми, особенно проявлялась так называемая диктатура пролетариата в форме абсолютного господства одного ты над другим. Первого над вторым.

Но вполне возможно, что я осознала эти различия еще в тот момент, когда девушка в военной форме, та девушка, которая, пока она была нашей Зорой, и вопреки моим возражениям, обращалась ко мне на Вы, приказала мне — пошла. В этом приказе, который товарищ Зора отдала бывшей госпоже Павлович, содержался еще один вид непроизнесенного ты; совершенно иной вид также непроизнесенного ты будет содержаться в слове, с которым та же самая товарищ Зора обратится к только что пришедшему товарищу Павле Зецу, через несколько минут. Может быть, это был вопрос, а может быть, просьба: скажи.

Это разыгрывалось так.

Молодая девушка в военной форме, когда-то бывшая моей приемной дочерью Зорой, провела меня по короткому коридору от кухни до дверей, ведущих в «зимний сад». Открыла двери, мы вошли. В тот же момент в двери, ведущие из прихожей в «зимний сад», вошел и полковник Павле Зец.

Я не знала, что он полковник, но понимала, что у него высокий офицерский чин.

Молодая девушка-солдат приветствовала старшего офицера в соответствии со строгими военными правилами субординации.

И сообщила:

— Приказ выполнен, товарищ полковник.

Так я узнала, что нахожусь в обществе полковника, партизанской, точнее, народно-освободительной армии. Я узнала также, что являюсь предметом некоего приказа.

Полковник мягко махнул рукой, что, похоже, должно было означать, что в этом сейчас официальный порядок обращения не является необходимым.

Девушка-солдат очевидно с такой позицией не была согласна. Она вопросительно смотрела на товарища полковника.

— В самом деле, не надо, Зора, — сказал товарищ полковник.

Тут девушка-солдат и сказала мягко:

— Скажи. Скажи, что нужно.

Тогда товарищ полковник сказал еще мягче:

— Думаю, будет лучше, если я поговорю с ней наедине.

Тогда девушка-солдат покраснела, как знамена, что в те дни непрестанно реяли на улицах. Висели, перекинутые через балконные ограждения. Она повернулась и быстро вышла из «зимнего сада». Совсем не девичьим шагом, а солдатским.

А потом я хотела предложить товарищу полковнику присесть, то есть, сесть, и ему, и мне,