Шумановичем отправились ко мне домой, то есть, в квартиру на втором этаже, в доме на улице Досифея, 17, и художник Зец к нам присоединился. Он любезно вызвался нести ту небольшую картину, которую держал под мышкой художник Шуманович. Холст с посвящением.

Саве Шумановичу эта любезность была неприятна.

И мне была неприятна.

Мы отправились, все трое, по Васиной улице[100] к Княжеской площади, под облачным небом.

Была суббота, двадцать третий день девятого месяца 1939 года от Рождества Христова, когда сотрясалась нравственная почва Европы, и так уже изрядно подорванная. Была суббота, последний рабочий день недели, когда зло было особенно загружено делами. Мы шли по Васиной улице, на изломе пасмурного дня, и вдыхали мягкую прохладу ранней осени. Лето стремительно исчезло пару дней назад, может быть, это было позавчера, а, может быть, вчера, как несколько недель назад, может быть, это было три недели назад, а, может быть, две, когда навсегда исчезла безмятежность. Если три недели назад, когда началась война, эта история гибнущей безмятежности еще могла восприниматься, как смутное предчувствие, то теперь оно обернулось немыслимой реальностью. За последнюю неделю становилось все очевиднее, что Польша никак не сможет сама противостоять военной силе третьего рейха, а надежда на сопротивление Польши особенно быстро стала угасать, когда ранним утром семнадцатого сентября (опять семнадцатое и опять несчастливый день, день невезения, только в этот раз он выпал не на среду, а на воскресенье) нейтральная Советская Россия нейтрально пришла на помощь гитлеровской Германии, своей союзнице. При оказании этой, особого рода нейтральной помощи, сначала она заняла часть польской границы, а потом молниеносно начала занимать и восточную Польшу. Все эти события были в новостях, которые с каждым часом все больше перемешивались и звучали все более зловеще, казались дьявольской шуткой, но за пределами этих фантомов шуток не было вовсе: в реальности оставался только дьявол, то есть, Сатана лично. Судьба распространяла над Европой зловоние страдания.

На этой неделе, которая, вот, приблизилась к окончанию и принесла, как сообщали метеорологи, резкое похолодание, каждый день имел свою черную метку. Свой черный колокольный звон. В понедельник газеты писали, что советские войска заняли восточную Польшу, уже во вторник стало известно, что вслед за президентом Польской Республики и членами правительства в Румынии скрылся и маршал, господин Рыдз-Смиглы[101]вместе со всем польским генеральным штабом, в Румынии оказались и десятки тысяч польских беженцев; в среду стали известны детали договоренностей между третьим рейхом и Советской Россией о разделе все еще оборонявшейся Польши. На этих переговорах третий рейх великодушно уступал Советской России не только Вильно в Литве, но и Брест-Литовск, Белосток, Львов, Перемышль в восточной Польше, а себе оставлял западную Польшу, что значило города Лодзь, Катовице, Краков и, разумеется, Варшаву, когда она, наконец, перестанет сопротивляться. Когда падет.

— Европейский мир разрушается на наших глазах, — говорил профессор Павлович, — а мы — ничего. Смотрим, и — ничего.

Он был потрясен глубиной бессилия этого европейского мира. Его мира.

В четверг Варшава еще не пала, отчаянно сопротивлялась, но немецкий генерал фон Браухич сообщил, что немецкие операции против Польши завершены, а лорд Гринвуд, глава либеральной оппозиции в британском парламенте задал вопрос, оставшийся без ответа: «Почему мы не сделали для Польши больше?» В это же время с двух направлений во Львов входили советские части и танки, и официально сообщалось, что русские занимают восточную Польшу силами 110 дивизий. Вчера, в пятницу 22 сентября, — это был последний день большой выставки Савы Шумановича в семи залах Нового университета, — немецкая военная делегация во главе с министром иностранных дел фон Риббентропом прибыла в Москву на переговоры о разделе Польши. На этих переговорах сразу было решено, что Советской России отойдет и Восточная Галиция, вплоть до Станиславова[102], что не было предусмотрено ранее, а Львов уже был под советской властью, как и Вильно на севере, до того сейчас город, в котором было шестьсот торгово-промышленных предприятий, — так его описывала газета «Политика».

Мы шли по Васиной улице, художник Сава Шуманович справа от меня, а художник Павле Зец — слева, мы еще не знали, что именно в эту субботу смерть придет и за Зигмундом Фрейдом, перед только что закрывшимися магазинами стояли группки людей, сплошь уважаемые коммерсанты, с Васиной улицы, все они выглядели очень подавленными и съежившимися под пасмурным небом, разговаривали вполголоса. Улица гудела от человеческих голосов, но это был мрачный гул, из которого вдруг прорывались отдельные слова. Говорилось о том же: в этот день, суббота, 23 сентября, все газеты на первых полосах опубликовали карты государства Польша, разделенного черной демаркационной линией на две части: эта демаркационная линия разделяла прежнюю Польшу, ту, которая существовала еще три недели тому назад, на германскую, западную часть, и восточную, советскую, к которой присоединили и город Люблин. В польском городе Гдыня, сообщали газеты, из последних сил сопротивляются солдаты и матросы, а господин Гитлер, деревянный истукан, лично прибыл под Варшаву, в расположение победоносных частей вермахта и со специальной площадки наблюдал военные операции по взятию польской столицы, уже лежащей в развалинах. Город, который еще обороняется, хотя защитники остались не только без воды, продовольствия, медикаментов и больниц, но и без боеприпасов. Город, который падет, вопреки тому, что западнее Люблина, и под самой Варшавой, соединения польских генералов Сосновского и Сикорского сражаются за каждую пядь земли, и вопреки тому, что на Западном фронте, с линии Мажино, не прекращается мощный артиллерийский огонь, и что вчера в Англии состоялось заседание Верховного военного совета союзников, где было принято решение войну продолжать.

Мы шли по Васиной улице, молча, ни Сава Шуманович, ни я, не чувствовали себя вполне готовыми вступить в беседу с Павле Зецем, потому что в этой беседе пришлось бы затронуть и псевдонейтралитет Советской России, и советский пакт с немцами, любой разговор так или иначе коснулся бы важных событий последних дней, а в этих событиях Советская Россия сыграла, мягко говоря, неблаговидную роль. А Павле Зец в любом случае, — мы с художником Шумановичем это знали, — будет пытаться защитить и Советскую Россию, и политические шаги, которые она предпринимает, но это заступничество звучало бы неубедительно. Поэтому следовало избегать беседы, но и молчание становилось тягостным. Я подумывала нарушить его легкой болтовней об объявлениях, которые сегодня утром прочитала в «Политике» и «Правде» и сразу же поняла, что это важные сообщения из этого сейчас.

(Я всегда, кажется мне сейчас, в 1984-м, была чувствительна к сигналам, которые отправляло сейчас. Или все-таки не