в журнале «Психотерапия», пытался дать психоанализ речей депутатов Государственной думы, основываясь на характерных обмолвках и оговорках.

Психоаналитические представления постепенно проникали в способ мышления русских психиатров, да и вообще образованных людей. Косвенным свидетельством этому может служить случай, в котором на основе психоаналитического понимания событий делаются очень ответственные выводы, причем без прямых ссылок на Фрейда: само собой подразумевалось, что в основе этих рассуждений лежит именно его теория. В 1912 году доктор Николай Краинский публикует скандальный материал под названием «Педагогический садизм»37. В ней излагается история болезни 48-летнего инспектора учебного округа К., имевшего славу необычайно строгого и жесткого экзаменатора. Каждую весну К. отправлялся в инспекторскую поездку по экзаменационным сессиям. «Кровавою полосой проходил по своему округу этот деятель». Краинский обвиняет К. в том, что его бессмысленная строгость на экзаменах была причиной 18 самоубийств учащихся. При этом он был умным и изысканно вежливым в служебном общении человеком, и борьбу с ним считали невозможной даже учителя, дружно его ненавидевшие.

За три года до выхода этой статьи К. обратился к доктору Краинскому с жалобами на нервность, бессонницу, приступы апатии и тоски. Обследование дало следующие результаты. Отмечены навязчивые мысли и стремление к самоубийству. В супружеской жизни больной очень сдержан, никогда не знал посторонних женщин. Эротические фантазии, наоборот, богатые и циничные. «К. чувствовал сладострастие, трепет и наслаждение в духовном мучении учеников во время спрашивания уроков. С течением времени истязания опрашиваемых стали у него непреодолимой потребностью. Половое возбуждение он чувствовал, только если ученик проваливался… При провалах у него бывали эрекции, а иногда и извержение семени. Высшее наслаждение К. получал, когда ученики кончали самоубийством»38.

Как врач, Краинский оказался бессилен. Когда К. почувствовал, что доктор понял его подлинные проблемы, он перестал ходить к нему. Раскрыть врачебную тайну, чтобы остановить К., Краинский не решился. Все же его присутствие сдерживало педагога-садиста. Однажды Краинский принимал участие в экзамене вместе с К., и это, полагал врач, спасло двух учеников. Неожиданно К. заболевает саркомой. Тяжело больной, он едет на сессию в Гомель, вновь доводит одного из учеников до самоубийства и через короткое время умирает.

Краинский выждал год, прежде чем опубликовал этот случай. Намеренно или нет, он оставил в своем тексте достаточно следов, по которым в экзаменаторе-убийце легко было узнать инспектора Вильнюсского учебного округа Н. Г. Косаковского. Начался скандал в газетах. Сын покойного, подпоручик, вызвал доктора Краинского на дуэль. Краинский дал объяснения через «Биржевые ведомости», выразив готовность «дать удовлетворение общепринятым способом», если молодой Косаковский не сочтет объяснения достаточными. Тот настаивал на дуэли. Переговоры секундантов давали противоречивые результаты. Офицерский суд чести после пятичасового заседания «признал вызов соответствующим дуэльному кодексу».

Косаковский назначил последний срок дуэли 26 января 1913 года. На этом наша информация39 заканчивается. Ясно, что Краинский вышел из испытания живым и с честью, так как в конце того же года он был назначен экстраординарным профессором Варшавского университета.

В кулисах души

Неожиданную популярность психоанализ получил в бурно развивавшемся русском театре тех лет. Выдающийся артист Михаил Чехов, племянник Антона Павловича Чехова, называл Фрейда одним из наставников своей молодости. Страдавший в молодые годы тяжким нервным расстройством, не доверявший психиатрам и лечивший себя работой в театре, чтением, алкоголем и антропософией, Чехов рассказывал, как в тяжкие минуты на его столе появлялся кто-то из «трех старцев» – Шопенгауэр, Дарвин или Фрейд; в светлые же промежутки он обращался, наоборот, к Толстому или Владимиру Соловьеву. По его воспоминаниям, его мучили тяжелые, близкие к паранойяльным переживания, которые он умел скрывать на людях, но был близок к самоубийству. Однажды, например, он понял, что «мир есть возникшая в беспредельности потенциальная катастрофа». Впрочем, дело было в 1917 году, и подобные переживания вовсе не обязательно были бредом. «Люди не хотели мыслить, и я жалел их, возмущался и втайне считал ненормальными»40.

Чехов лечился у Петра Каптерева и еще нескольких гипнотизеров, консультировался у известного психолога Георгия Челпанова (который советовал ему больше интересоваться религией и оставить философию с психологией), но ни то ни другое не помогало. На пике болезни красавица-жена после четырех лет совместной жизни ушла к заезжему гипнотизеру. Константин Сергеевич Станиславский, с которым работал Чехов, направил к нему консилиум знаменитых московских психиатров. Пока те задавали свои обычные вопросы, Чехов отвечал с охотой, и между ними «установились тонкие, деликатные отношения». Тут один из светил, желая, видимо, спровоцировать больного, попросил его пролезть между спинкой дивана и стенкой. Другой же предложил выйти вместе и прогуляться. Это возмутило Чехова: «Что они там затевали?» В конце концов он согласился пойти с тем, кто был мал ростом и худ, и, гуляя, следил за каждым его движением… Консилиум продолжался еще долго. «Встреча с учеными знаменитостями (которых я уважал до сих пор) еще больше разочаровала меня в людях», – вспоминал Чехов. Уйдя, доктора сказали, что сообщат свой диагноз Станиславскому41.

Тот лечил актеров по-своему. Однажды Чехов стал заикаться и пришел к Станиславскому сообщить, что работать больше не может. Тот заявил, что когда он откроет окно, Чехов заикаться перестанет. Так оно и вышло. Дух гипноза витает над этой историей, но в конце концов Чехов лечился в Крюкове (см. ниже), где заправляли психоаналитики.

По словам Чехова, они со Станиславским часами вели дискуссии о том, надо ли актеру «привлекать или устранять в работе над образом личные, непроработанные чувства». Станиславский был уверен, что «воспоминания из личной, аффективной жизни актера, если на них сосредоточиться, приведут к живым, творческим чувствам, нужным на сцене». Чехов же считал, что это непродуктивно и что актер должен творить роль, забывая свои личные аффекты. Он аргументировал эту позицию еще и тем, что аффективные воспоминания, по Станиславскому, часто приводили «актеров (преимущественно актрис) в нервное и даже истерическое состояние». Позиция Чехова психологически понятна: для психотика, контролирующего свой бред, погружение в собственную аффективную сферу, конечно, не могло быть полезно. Станиславский относился к своим чувствам и чувстам своих актеров без подобных тревог. «Мы в большой дружбе с подсознанием», – писал он в своей знаменитой «Работе актера над собой»42. Подсознание – один из любимых его терминов, и он употреблял его даже в изданиях 30-х годов, когда он беспокоился, как бы употребление этого слова не привело к запрету книги. Его «психотехника» была направлена, как на свою главную задачу, на то, чтобы «подвести актера к такому самочувствию, при котором в артисте зарождается подсознательный творческий процесс». «Как же сознательно подойти к тому, что не поддается осознанию,