«По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд перечитывает Достоевского и пишет новое послесловие к книге «Из истории одного детского невроза» о случае Сергея Панкеева. Идея двойственности человеческих влечений, трагическая и безысходная, глубже связана с представлениями, доминировавшими в русской культуре начала века, чем с миром раннего Фрейда, доступным для терапии и хотя бы в потенции рациональным (в том смысле, в каком рациональны любимые Фрейдом детективные романы, в которых ужас и хаос жизни подчинены жесткой логике, и ее можно и нужно найти).

На фронтах Первой мировой войны сражались два сына Фрейда, и тревога за их жизнь не оставляла его годами. Многие его ученики и друзья воевали в медицинских частях австро-венгерской армии. Страшное зрелище Европы, стремящейся к самоуничтожению, требовало интерпретации в новых терминах. Возможно, что к идее влечения к смерти толкали Фрейда и его наблюдения за русской революцией, периодические контакты с жившими в Вене русскими – как беженцами, так и большевиками. В конечном итоге американский историк Джеймс Райс справедливо характеризует идею влечения к смерти как «русский вклад в психоанализ» [6].

У увлеченности Россией были разные корни – биографические, этнические, исторические, экономические и, наконец, самые интересные, интеллектуальные. В историческом плане духовная близость Фрейда и его круга к России естественна. Военные границы двух враждующих империй совсем недавно разрезали на части континент, который для его идишговорящих обитателей был живым и единым организмом. Только одно поколение отделяло еврейских интеллигентов Австро-Венгрии и России от их общих предков, культурное пространство которых покрывало всю Центральную и Восточную Европу. В книгах Фрейда мы находим те же «бородатые» анекдоты, что и сегодня рассказывают между Петербургом, Нью-Йорком и Иерусалимом. Отцы Фрейда, Кафки и, скажем, Троцкого разделяли один и тот же духовный опыт; сыновья возводили свои новые конструкции, отталкиваясь от общего основания.

В более универсальном плане смысл того, что Фрейд написал о России и русских, сводится к следующему. Русские ближе к своей бессознательной сущности, чем народы Запада. Поэтому психоанализ встречает у русских меньшее сопротивление; поэтому русские такие благодарные пациенты и ученики; поэтому русские предвосхитили открытие самых глубоких тайн бессознательного, и более всего влечение его к смерти. Но соответственно, силы эго, сознания, дисциплины у них развиты меньше, чем у народов Запада. Поэтому их влечения так неукротимы и отделены пропастью от их же благородного образа мыслей.

Не так уж удивительно, что эта скорее интуитивная, чем продуманная, позиция Фрейда по сути своей оказывается довольно близкой к ходившим на Западе стереотипным представлениям о русских. Приписываемая русским сексуальная свобода совмещается с их мистической сосредоточенностью; свойственное им стремление перевернуть весь мир – с неумением кропотливо работать; растворенность в массе – с особым знанием любви и смерти… Но эти противоречивые характеристики кажется невозможным объединить в одном образе; в «пропасти» между ними, лежащей на пути понимания, и состоит загадка русской души. То многое, что Фрейд и люди его культуры знали о русских – поэмы Лермонтова и романы Достоевского, сны Панкеева и идеи Шпильрейн, – в общем, подтверждало такое представление, но не подсказывало разгадки.

Россия воспринималась как Другой, и на это великое и неизвестное духовное пространство можно было проецировать многое, и прежде всего надежды. Для раннего Фрейда, сосредоточенного на познании тайн не осознающего себя человеческого бытия, это были более всего надежды на познание: познание бессознательного. «Русский материал» давал в этой сфере вполне определенные преимущества.

Если бы и впрямь был на свете народ, живущий одним бессознательным, – конечно, он был бы находкой для психоаналитика, да, впрочем, и для любого интеллектуала. Но если этот народ слишком сильно отличается от европейцев – скажем, карликовым ростом или собачьими головами – интерес становится только академическим: само бессознательное у такого народа, скорее всего, иное. Русские же во многих отношениях такие же, как европейцы. Именно поэтому в них было столь интересно видеть людей, которые, как сказал поэт, «в сумерках говорят то, что другие отрицают при свете»; или, как сказал ученый, которые сохранили «наследие душевной жизни первобытного человека… лучше и в более доступном сознанию виде, чем другие народы». Будучи европейцами, они, вероятно, имеют такое же бессознательное, что и европейцы; а будучи русскими, лучше его осознают. Иными словами, промежуточное, медиаторное положение русских между Европой и остальным миром, которое так охотно прокламировали они сами, для психоаналитика оказывается промежуточной, медиаторной позицией между сознанием и бессознательным. Снимая основную оппозицию психонализа, русские, конечно, занимали привилегированное положение в мире его создателя.

Первые контакты

В 1904 году в Москву возвращается Николай Осипов (1877–1934). Свое медицинское образование он начал в Московском университете; исключенный оттуда за участие в студенческой забастовке в 1899 году, он «предался блужданиям по многим заграничным университетам», продолжал учебу во Фрейбурге, Цюрихе, Бонне, Берне и закончил ее в Базеле докторской степенью по гистологии. Но по возвращении в Россию эта наука, символ материализма и нигилизма, теряет для него свою прелесть. «Я глубоко убежден, что психиатрия меня прельщала неразгаданностью проблемы души и проблемы человека вообще. Во всяком случае, не медицинская, а философская сторона влекла меня к себе». Осипов работает в московских психиатрических больницах и довольно скоро переходит в клинику Московского университета под руководством Владимира Сербского. «С психологической точки зрения меня особенно интересовали невротики. Занимаясь специально этой группой больных, я встретился с вопросами гипнотизма и внушения»; в этой области в Москве было у кого поучиться. Много позже Осипов продолжал быть психотерапевтом, «владевшим техникой психоанализа, равно как и техникой внушения»11.

«В 1907 году я впервые познакомился с работами Фрейда. Никакой известностью в России Фрейд не пользовался… Смело могу сказать, что я первый популяризировал Фрейда в России», – вспоминал Осипов (там же). Он опубликовал в Москве несколько обзорных психоаналитических статей, собирая вокруг себя поклонников Фрейда. Его коллеги по клинике Сербского – Евгений Довбня и Михаил Асатиани – тоже увлекаются аналитическим лечением. Вместе с Николаем Вырубовым Осипов основывает в 1910 году журнал «Психотерапия», публиковавший русские и переводные работы по психоанализу.

Фрейд писал Юнгу 2 января 1910 года: «Д-р Осипов, ассистент психиатрической клиники в Москве, прислал мне письмо; рекомендациями ему служат два толстых оттиска, в одном из которых переплетение знаков кириллицы через каждые две строки прерывается фамилией Freud (а также Freud’y и Freud’a), написанной по-европейски, а в другом точно таким же способом используется фамилия Юнг. Этот человек имеет также две другие оригинальные работы в печати». И дальше Фрейд сообщает Юнгу адрес Московской психиатрической клиники на Девичьем поле, не упустив возможности перевести интересное