Но если это кто-то уровня Жана Ланже, хотел бы он потерять талант этого художника? Нет, вероятно, в таком случае он даже принял бы клонирование, с этической точки зрения его эти щекотливые вопросы ничуть не смущали, но как это организовать? Кто бы решал, кого стоит клонировать, а кого нет? Люди, чьи работы и таланты стали достоянием общества явно прошли бы кастинг на клонирование, но стоит ли это делать при их жизни или уже после их смерти?

В любом случае, эти размышления никак не влияли на его жизнь и разгадку тайн, которые его досаждали. Ему нужно добиться идеальности человеческого существования здесь и сейчас, его не устраивали футуристические проекты, если мир будет готов к тому, чтобы очиститься от всего чересчур человечного и слабого и концентрироваться на создании общества сверхлюдей. Это было бы идеально, считал он, только какими к тому времени должны быть сверхлюди в понятии развитого общества? Если они потеряют тягу к творению, любовь к искусству, то для него это будет нацией роботов, нынешние люди (хотя и не такой уж и большой процент) умели создавать что-то уникальное, неповторимое, личностное, что трогало чувства других, чуть ли не вознося их до божественного уровня. Умение творить вне рамок и умение принимать через себя эти творения до полного слияния с этим творением, было то, что Райан ценил сейчас выше всего.

И насчёт человеческой красоты, мир был сейчас помешан на пластических операциях, они стали доступны практически каждому (кроме самого низшего класса), и в погоне за символами красоты, что диктовали эти тысячи раз переделанные дивы, все эти закомплексованные людишки становились копиями друг друга. Идентичные носы, скулы, разрез глаз, лоб, Райан понять не мог, охота кому-то быть клоном клонов клонов клонов? Он считал, что операции надо делать умело, отталкиваясь на собственную индивидуальность, практически любой изъян можно было исправить своим персональным методом, не копируя клонов клонов. Райан понимал, что не всем везёт с красотой, также как и не все умеют пользоваться своей красотой, а когда она далёкая и неинтересная, смысла от неё нет. Он считал, что красивый человек обязан ценить свою красоту, и хотя разумом он понимал, что красоту людей невозможно запатентовать и сделать исключительно твоей, всё же его мысли о том, что красота и искусство должны принадлежать всем, не покидали его. Всё равно оценят и поймут её лишь избранные, и для этих избранных будут созданы райские условия в этом уродливом мире.

Но всё равно эти размышления не решали его главной проблемы, как остановить красоту во времени, как обмануть старость, как покорить вечность в идеальном теле и духе. Всё живое подвержено увяданию, а потом и смерти, это было просто фактом, который мы впитывали в себя с младых лет, и на протяжении жизни сталкивались с этим практически ежедневно. Никаких эликсиров молодости не существовало, можно замедлить ход старения и сделать его не таким уродливым и болезненным, но это не сделает тебя вечно молодым и бессмертным. Нужно было искать другие методы, как сохранить красоту и юность, незапятнанными гниением и разрушением.

И тогда он окончательно заболел мрамором, когда в очередной раз сидел вечером в пустой галерее и глазел на скульптуру Джулиана, которая казалась такой безупречной. И при этом в ней было больше жизненной искры после того раза, когда в долгой медитации он наблюдал, как Джулианы слились в одно целое, сделав Джулиана самой идеальной личностью по всем параметрам. Он даже не знал, как называть свой интерес, минералогия или петрология? Это было неважно, в мраморе он нашёл то состояние идеальности структуры, которая устраивала его абсолютно во всём. Он всегда любил эту горную породу, в его доме всегда было много мраморных деталей – в ванной, на кухне, в гостиной, да даже в спальне у него имелись мраморные детали или даже целые стены. У него было довольно много мраморных фигурок, которые гармонично вписывались в интерьер его дома, они ему придавали не только утончённость, шик, дороговизну и сдержанность, но и делали красоту нормой его жизни. Он всегда долго любовался мраморными шедеврами, будь то интерьер замка или церкви, музейный экспонат или кухонная столешница знакомого искусствоведа. Мрамор был вечным камнем не только для древних греков или современных скульпторов, но и для него, именно в мраморе он видел идеальную возможность увековечить максимально натуральную красоту. Мрамор был самым живым и самым неповторимым материалом для лепки, и хотя он всегда так считал, именно сейчас он увидел в мраморе божественный смысл, мрамор был материалом, способным удовлетворить даже самых привередливых богов.

Он совершил несколько паломничеств, чтобы вновь вдохновиться самыми прекрасными мраморными шедеврами мира, хотя самые популярные не всегда означали самые лучшие. Но в данном случае возразить он не мог, кто способен сказать что-то дрянное по поводу «Мраморной вуали» Рафаэля Монти или шедевра Джузеппе Санмартино «Христос под плащаницей»? И разве мог кто-то пройти мимо множества безукоризненных статуй на кладбище Стальено в Генуе? Вся Италия пестрила мраморными шедеврами, да и вообще места, на которые оставила важный след античная история, предлагали довольно обширный выбор лицезрения мраморной красоты. Конечно, он интересовался не только древними произведениями искусства, которые вобрали уже в себя века поклонения, века наблюдения за ужасами развития человечества. Они уже обрели личность, благодаря этой безмолвной мудрости, но их холодная красота, хоть и трогала сердце Райана, но эта красота оставалась для него слишком далёкой и недоступной.

Современные образцы мраморных скульптур пестрили разнообразием, были и те, которые цепляли его не меньше древних работ непревзойдённых гениев. Например, «Анатомия ангела» до абсурда популярного английского художника Дэмьена Хёрста, демонстрирующая идеальное тело ангела, у которого в некоторых местах просматривались мышцы и кости. То есть там отображена внутренняя сторона человеческого тела, далёкая от идеального эстетического восприятия, это было именно то, о чём грезил Джулиан под влиянием Ланже. Одновременно видеть две стороны, жить с этим, воспринимать как норму, и в этом была своя эстетика, своя красота, свой путь к дуальному видению мира. Он предпочитал не напоминать себе об уродливом в нашем собственном теле, фокусируясь на чистоте внешней красоты, но при этом, принимая красоту именно такой, какая она и была под этими тонкими слоями мрамора или плоти. Конечно, он видел в ней влияние погребальных статуй времён Возрождения, когда даже искусство всем напоминало о мудрости memento mori, и элементы смерти стали нередко украшать кладбища и церкви.

Например, знаменитая работа Лижье Рише, изображавшая полуразложившееся тело принца Оранского, находящаяся в церкви Сент-Этьен.