В кишлаке давно никто не жил, кроме глубокого старика табиба, лечившего раньше душевнобольных, и его уже престарелой дочери Рахимы; младшая дочь Айша умерла в девятый месяц солнечного календаря в прошлом году. Они были отрезаны от мира — ни телевизора, ни приемника, ни газет. Варили маш и джугару, жили в своем прежнем доме, хотя самый большой и богатый дом в кишлаке, как и все остальные, был свободен. В основном постройки были сделаны из глины с примесью алебастра. Месяц назад сильным ветром порвало провода, соединяющие линию высокого напряжения с поселковой подстанцией. Табиб смотал оборванные провода и сложил их возле подстанции.

— Здравствуй, старик! — Безари остановился в середине единственной улицы поселка, поджидая спешившего к нему навстречу табиба. — Я привез тебе последнего пациента. Вечером придешь, взглянешь на него. Мне интересно знать, что ты скажешь.

Аксакал был туговат на ухо и ничего не понял из слов гостя, однако надеялся, что несколько дней его желудок порадуется мясной пище, нёбо вспомнит давно забытый вкус сахара.

Он закивал, а Безари подумал, как можно выжить, будучи отрезанным от мира сего, имея только мотыги и неприкосновенный запас семян. Изредка в село заглядывали пограничники, угощая старика сигаретами. Тот не отказывался, складывая их в коробку. Лучше бы принесли консервы или сахара.

— Заодно накормим тебя, — уже громче возвестил Расмон.

На этот раз аксакал понял его. Он улыбнулся, выставив единственный зуб:

— Да возблагодарит тебя Аллах за доброту твою.

Пленнику дали размять ноги и спину, позволили сделать глоток воды, проглотить кусок лепешки.

— В клетку!

Вскоре оказалось, что клетку поставили слишком близко к дому, благодатная тень постепенно накрыла пленника, давая ему временную передышку. Безари, исправив ошибку, решил поговорить с пленником.

— За все время я не услышал от тебя ни слова. Может, ты разучился разговаривать? Так залай!

Он засмеялся. Такие разговоры приносили ему удовлетворение. Ему нравилось повторять одни и те же фразы, они добавляли изрядную порцию соли к исступленному состоянию пленника.

— Твой самый молодой товарищ погиб в невероятных мучениях, Назир. Я говорил тебе, что ему перерезали горло? А вот про свою жену ты так и не узнал до конца. И я не скажу тебе, как она умерла. Попробуй сам догадаться, что сделали с ней мои люди, когда она приласкала каждого. Не забывай ее ни на минуту, Назир, ведь она постоянно повторяла твое имя.

Орешин снова плюнул в Безари сквозь прутья решетки.

— Ты еще можешь плеваться? Хорошо, я прикажу, чтобы тебе сегодня больше не давали воды.

И снова солнце. Оно сжигает незащищенное тело, покрывая его гноящимися пузырями. Мухи тучами садятся на раны и причиняют невыносимые страдания. Они откладывают яйца, и вскоре в гноящейся слизи начали копошиться черви.

Орешин, делая невероятные усилия, терся спиной о прутья решетки, счищая с себя мерзкие кучи червей, и ждал вечера, прохладной ночи, с приходом которой начнут зарубцовываться раны, покрываясь ломкой коркой. А когда в полдень его выведут из клетки и он наконец-то распрямит спину, тонкая корка, сквозь которую сочится сукровица, снова лопнет. И вновь полчища мух облепят его...

«И я не скажу тебе, как она умерла».

«Аня, что же они сделали с тобой?..»

Пленник часто напрягал слух: слышался детский голос, который звал его.

«Вовка?..»

Он хочет позвать его, но боится. Губы вытягиваются, кажется, что тут же удлиняется и лицо, превращаясь в собачью морду.

Два человека. Один — жертва, второй — умелый палач. Пытка, которую не в силах выдержать ни один человек. Не очень долгое истязание так или иначе приведет к сумасшествию.

«Папа!»

«Безари, сволочь...»

* * *

Ночь. Тишина. Игорь Орешин делает то, в чем был уверен Безари Расмон с самого начала: он сдерживает дыхание, чтобы умереть. Сдерживает до тех пор, пока глаза не начинают кровоточить. Но в конце концов из глаз льются слезы, а горло с жадностью хватает прохладный ночной воздух. Человеческое существо не в силах проститься с душой без подручных средств.

Игорь напирает головой на прутья решетки, желание одно — сломать себе шею или протиснуть сквозь прутья голову и прекратить доступ кислорода к легким.

А если бы руки не были связаны за спиной? Смог бы он задушить себя?

Представил и это. Руки плотно обхватывают горло, давят на него... Результат тот же: глаза начинают кровоточить и вскоре из них текут слезы.

Орешин здесь для того, чтобы умереть, чтобы спасти семью. Последнего он не сделал, первое зависит не от него. Он не рассчитывал на быструю смерть, шел на нее без страха и колебания. Но попал в ад. Его страдания кажутся нескончаемыми, Безари видится самим дьяволом. Он открывает уста пленника и заставляет признаться в слабости. Нет больше человека по имени Игорь Орешин и никогда не было. Даже представить трудно себя среди товарищей по оружию, которые всего десять дней назад почитали тебя. И не приносит облегчения мысль, что любой на его месте сломался бы, каким бы сильным характером ни обладал. А как же другие, кто годами находится в плену? «Не знаю... Может, я давно надломлен, с тех самых пор, как стал проклинать свою работу...»

Он проиграл. И неважно, давно ли, недавно, поражение с измученным ликом жены укоризненно смотрит на него из темноты, повторяя его имя детским голосом:

«Игорь... Игорь...»

И насмешливым голосом Расмона:

«Папа! Папа!»

«Безари, сволочь...»

Вдруг на него накатила волна энергии, ненависть зашипела в приоткрытых губах:

— Безари! Я не умру! Я буду жить! Я...

В ответ ненавистный хохот, издевательства, звук тамбура, заунывный голос:

Моя светлая любовь, не открывай мне уста, не надо! Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.

«Безари, сволочь!..»

В гостиной довольно большого дома Мирзы Назруллы был накрыт дастархан. Хозяин с двояким чувством приветствовал нежданных гостей. Пока он не спрашивал о цели их визита — вначале угощение, хотя догадывался, зачем пожаловали русские братья. Поэтому в общих разговорах о здоровье родственников он с мудростью восточного человека не спросил об Орешине.

Хозяин с благодарностью принял подарки, одобрительно поцокал языком, увидев банку с цейлонским чаем.

— Угощайтесь, угощайтесь, гости дорогие, — то и дело повторял Мирза. — Скоро подадут плов.

На мужской половине двора разделывали барана, в большом котле закипала вода. Мирза не мог, как в старые времена, встретить гостей богатым столом, выбрать лучшего барана: сейчас любой баран был лучшим, каждый кусок мяса — желанным.