Рахманинова, Моцарта. Выйдут из надобности и перестанут существовать мелодии. И не нужна им будет девственная природа, а только регулярные парки, зоопарки, а вместо музыки – дробные ритмы и безголосые раскрученные певцы и певички. Вместо изящной словесности – заполняющее досуг чтиво. Когда-то Бог смешал языки: ишь чего человеки возомнили – могут построить башню до неба. И вот теперь человек не просто хочет добраться до небесных звездных палат, он в самомнении своем считает себя равным Вседержителю, забыв Его слова, обращенные к Иову: «Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь… Где путь к жилищу света, и где место тьмы?… Знаешь ли ты уставы неба и можешь ли установить господство его на земле… Кто вложил мудрость в сердце, или кто дал смысл разуму?… Твоей ли мудростью летает ястреб…» [113]

Современная наука отвернула ученый взор от тайн мировой гармонии, возможно, потому, что мировая гармония, к которой нас приобщают творцы искусств, непосредственно в ощущениях дана не всем, а среди обделенных много именно научных работников. Надежда на психологию: исследуя природу творчества гениальных художников, музыкантов, поэтов, она постоянно наталкивается на работу мировых гармоний. И ей придется напрячь все мозговые извилины, чтобы совокупить материальное и идеальное, науку и мистику.

Природа художественного, философского и научного творчества, памяти, связь этих видов человеческой деятельности, космос, вечность, участие Создателя в земных делах, проблема воли – вот над чем билась не окрашенная злым скепсисом мысль гуманистов Возрождения. Ум и воображение напрягались до такой степени, что казалось – еще усилие, и тайны макро и микрокосмоса откроются. К началу XVII века умственные странствия по схоластическим пустотам постепенно заканчивались. Размышления над отвлеченными вопросами бытия стали опираться на научные открытия, перевернувшие все прежние представления о мире; приходилось создавать и воспринимать совсем новую реальность. Об этом изумленно писал в «Первой годовщине» Джон Донн. Постепенно наука стала все сильнее теснить отвлеченные вопросы бытия, включавшие и совершенно мифические представления. Одним из таких вытесненных представлений было андрогинное состояние человека, которым занималась герметика, важная часть ренессансного мировосприятия.

Ив преддверье новой эпохи, на излете старой, не могло не появиться гигантское явление, вершина человеческого гения, имя которому Уильям Шекспир. Его родила энергия истории, освобожденная немыслимыми научными открытиями, начавшими опрокидывать тысячелетние заблуждения, великими морскими путешествиями, уничтожившими видимые горизонты мира. Творчество Шекспира отразило всю многослойность переходного времени.

А последующие эпохи, чей творческий потенциал куда слабее, пытаются разрешить это величественное явление своими маломощными потугами. Может ли умственный карлик узреть мозг гиганта? Оттого и существует поныне загадка Шекспира. Оттого и главный претендент для ортодоксов-шекспироведов – невежественный и алчно жестокий скопидом, ростовщик и откупщик, стратфордский обыватель Шакспер.

ШЕКСПИРОВСКИЙ ВОПРОС СЕГОДНЯ ГРУППОВОЕ АВТОРСТВО ОТ БЕЗЫСХОДНОСТИ

Исследовав духовное состояние того века, сегодня уже многие ученые подвергли сомнению гипотезу (гипотеза – потому что прямых доказательств нет), что Шекспиром был стратфордский обыватель Уильям Шакспер. В Лондоне построен театр «Глобус» – точная копия шекспировского. Там идут пьесы Шекспира с участием замечательных актеров, проводятся конференции; последняя, летом 2005 года, была посвящена всем неортодоксальным претендентам. Прессой конференция освещалась благожелательно. Сейчас это центр всех участников международной дискуссии «Кто написал Шекспира?».

Сегодня главное направление в истории шекспировского вопроса – групповое авторство. Среди сомневающихся верх берет мысль, что «Шекспир» – это групповой замысел, возглавлял который Фрэнсис Бэкон. Мне постоянно задают вопрос, почему для меня групповая гипотеза неприемлема. Ведь это самое простое объяснение всех совпадений жизненных событий и драматических эпизодов в пьесах. И потому я в самом начале постараюсь вразумительно на него ответить.

У каждого автора собственный почерк – мысль банальная. И просто ограничиться напоминанием о ней – значит ничего не сказать, она мелькнет в сознании и, никого ни в чем не убедив, в тот же миг забудется. Но почерк писателя не сводится к одному стилю. Конечно, у каждого писателя своя манера письма: любимые слова, расположение слов в речи (например, предпозиция и постпозиция определяющего слова: цветы полевые и полевые цветы), короткие и длинные предложения, свои предпочтения – больше мягкого юмора, больше сарказма. Но дело не только в этом. Каждое произведение носит личностную психологическую печать. И ее никогда ни с чьей другой не спутаешь, она уникальна, как отпечаток пальца.

Возьмем, к примеру, Пушкина и Лермонтова, два их стихотворения о великих людях.

А.С. ПУШКИН О ПЕТРЕ I:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася, бедный челн

По ней струился одиноко.

По мшистым, топким берегам

ернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца,

И лес, неведомый лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел.

И думал он:

Отсель грозить мы будем шведу.

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно,

Ногою твердой встать при море.

Сюда по новым им волнам

Все флаги в гости будут к нам,

И запируем на просторе.

М.Ю. ЛЕРМОНТОВ О НАПОЛЕОНЕ:

По синим волнам океана,

Лишь звезды блеснут в небесах,

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах…

Есть остров на том океане –

Пустынный и мрачный гранит;

На острове том есть могила

А в ней император зарыт.

Зарыт он без почестей бранных

Врагами в сыпучий песок,

Лежит на нем камень тяжелый,

Чтоб встать он из гроба не мог.

Ив час его грустной кончины,

В полночь, как свершается год,

К высокому берегу тихо

Воздушный корабль пристает…

Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг;

На нем треугольная шляпа

И серый походный сюртук.

Скрестивши могучие руки,

Главу опустивши на грудь,

Идет, и к рулю он садится

И быстро пускается в путь.

Несется он к Франции милой,

Где славу оставил и трон.

Оставил наследника сына

И старую гвардию он.

И только что землю родную

Завидит во мраке ночном,

Опять его сердце трепещет

И очи пылают огнем.

На берег большими шагами

Он быстро и прямо идет,

Соратников громко он кличет

И маршалов грозно зовет…

Стоит он и тяжко вздыхает,

Пока озарится восток,

И капают горькие слезы

Из глаз на холодный песок.

Потом на корабль свой волшебный,

Главу