— Приятно слышать, — отвечает вместо него Ауфрихт. — Давно его не видели.

— Мы как раз планируем новый спектакль. Но это еще не точно, поэтому, боюсь, не могу о нем говорить.

С сожалением Лотта поднимает плечи и снова их опускает.

Марго берет Лотту за руку.

— Помоги мне убедить Эрнста поехать на море. Его нельзя назвать «счастливым изгнанником». Даже дети начали переживать.

— Марго, — тихо предупреждает ее Эрнст.

— Это правда, — настаивает Марго. — Так больше не может продолжаться.

Лотта внимательно смотрит на старого друга. Видно, у него совсем все плохо, если жене приходится искать союзников, чтобы увезти его из города. Лотта еще не видела, чтобы Марго открыто шла против воли Эрнста. Благополучие мужа — это и ее благополучие, а Лотта своему даже с трудом могла пожарить яичницу. Разве Марго — не пример идеальной жены?

— Я не спорю, что обеспокоен, — наконец смиряется Ауфрихт. — Не могу перестать думать о наших друзьях в Германии.

— Это правда трудно пережить. Мой друг, господин Кайзер, тоже упорно отказывается покинуть Берлин.

Марго кивает, помрачнев.

— Но ведь хуже уже некуда, если люди СА избивают нашего короля бельканто.

— Ты имеешь в виду Рихарда Таубера? — Это для Лотты новость. — Неужели? Что они хотели от него? Даже представить не могла, что они возьмутся за такую звезду, известную во всем мире.

Ауфрихт сжимает кулаки.

— Им, похоже, нечего бояться. Пока он лежал на земле, говорят, даже прохожие орали во все горло, что еврейскому выродку в Германии делать нечего.

— Несмотря на это, он все равно остался, — добавляет Марго. — Не мог бросить на произвол судьбы свою новую оперетту. Ты же знаешь, как артисты стоят друг за друга. Главное у них — искусство, иногда оно даже важнее жизни.

Лотта закуривает сигарету.

— Ты права, они такие. Единственное, что радует: наверное, у этих брутальных работничков дома сидят женушки, которые исходят страстью к Тауберу, с вожделением слушая его: «Все мое сердце принадлежит тебе!» [15]

— Лотта! — Несмотря на строгий тон, Марго не может сдержать улыбку.

— Трудно сказать, храбрый он или глупый, — говорит Ауфрихт. — Он даже написал письмо лично Гитлеру.

Лотта удивленно смотрит на него.

— Нет.

— Да.

— Как же так?

— Он хотел сообщить, что все стычки вокруг него, очевидно, какое-то недоразумение. Он истинный католик, даже медаль получил от папы римского. Только дедушка и бабушка со стороны отца были евреями.

Лотта вдруг вспоминает этого маленького цыганского мальчика, который так трезво оценил ситуацию и предсказал свою судьбу.

— Он перед ним оправдывался, да? То есть теперь быть евреем позорнее, чем бить еврея без всякого повода.

Марго смотрит на своего мужа.

— Я вся тряслась, когда они потащили Эрнста на допрос на Хедеманнштрассе.

— Я ничего об этом не знала. — Лотта в ужасе смотрит на Ауфрихта. Она слышала о здании, в котором гестапо делало фарш из своих врагов.

— Но, к счастью, я смог спастись. За пятьдесят марок они потеряли ко мне всякий интерес.

— Ужас, приходится еще и платить этим голодранцам. Мой отец нас предупреждал.

При словах жены Эрнст выпрямляется и неодобрительно смотрит на Марго.

— Легко говорить, если никогда не бывал в такой ситуации.

Марго нежно прикасается к его плечу.

— Не думай, что я виню тебя. Я бы им и сто марок дала, лишь бы ты вернулся ко мне.

— Внимание!

Они вздрагивают, когда на другом конце стола раздается громкий возглас.

Кокто подмигивает, прежде чем продолжить по-французски:

—Не знаю, о чем вы говорите, но это звучит, будто вы затеваете войну. Немецкий — варварский язык.

Он вскакивает, рука поднята в нацистском приветствии. Затем он извергает ряд неразборчивых слов, состоящих из резких согласных. Изгнанники смеются громче всех, но смотрят друг на друга, с трудом скрывая отчаяние.

СЦЕНА 10 Расстались полюбовно — Нанси,

апрель 1933 года

И снова она опаздывает. Курт, должно быть, ждет ее с нетерпением. Ах, вот бы он согласился на идею Эдварда Джеймса! Каким этот Джеймс может быть обаятельным и невыносимым одновременно. Происхождение не оставляет особого выбора, поэтому приходится допускать больше разных экстравагантностей и капризов. Иначе можно будет подумать, что он просто скучный — со всеми его деньгами, ради которых ему не пришлось и пальцем пошевелить. Он гордо шагает по жизни с непоколебимым высокомерием человека из высшей касты, категорически утверждающего, что он сын принца Уэльского. Зато поддерживает искусство. И прежде всего сюрреализм, который считает особенно потрясающим. Но самое интересное в нем, бесспорно, — его жена Тилли. Она так прекрасна, что некоторые люди опускают глаза в ее присутствии, к тому же она танцовщица. Лотта тоже начинала как танцовщица, но с Тилли она не хотела бы поменяться местами. Лотта считала, что Джеймс обожал искусство, не понимая его, — и это, вероятно, относится и к его жене Тилли. Когда они познакомились, Тилли уже вечером призналась Лотте, что Эдвард ничего не умеет делать с женщинами, только выставлять их напоказ.

— Это не страшно. Иногда я думаю, что и я с мужчинами ничего не могу делать, разве что забавляться их титулами и деньгами.

Губы Тилли в форме сердечка сложились для поцелуя. Лотта весело ей подмигнула. Она поняла приглашение, но не хотела окончательно его принимать. Очевидно, во время их словесной пикировки за ними наблюдал Джеймс. С этого момента он был одержим идеей поставить на сцене балет с пением, в котором две женщины играют близнецов.

— Во многих вещах ты — отражение мой жены. Вы могли бы быть двумя сторонами одной медали. В сущности, одна является зеркальным отображением другой, — заключил он. Так и родилась идея соединить обеих на сцене.

Если бы только Курт был готов написать музыку, то неопределенная идея могла бы превратиться в многообещающую возможность.

Когда Лотта наконец добирается до кафе, нельзя сказать, что ее страстно ждут. Курт, как обычно, погружен в свои записи. Он сидит перед зеркальной стеной, так что Лотта видит, как подходит к