– Вы не можете представить, граф, как волнуюсь, смогу ли выдержать после такого приволья в Царском Селе тюремную жизнь в городе! Здесь четыре месяца мы дышали свободой, мы делали то, что нам хочется, а в Петербурге придет декабрь, время, когда меня ждет тяжкое испытание, вы меня спросите, боюсь ли я умереть… Нет, так как я хорошо сложена, я здорова как нельзя более, я крепка. Нет, не предстоящие роды пугают меня, а панический страх возникает у меня, как подумаю, что долгие месяцы предстоит мне заключение в городе, в Зимнем дворце.

– А вы, ваше императорское высочество, говорили с кем-нибудь об этом?

– Нет, но, пожалуй, напишу о своих переживаниях Никите Ивановичу Панину, он поймет меня…

В ту же ночь, 9 сентября 1777 года, как только великая княгиня и великий князь прибыли в Петербург, началось небывалое наводнение, которое, опасались, может затопить весь город и принести несчастье многим людям. Так оно и случилось.

«В тот день в 10 часов утра вода поднялась на 10 футов и 7 дюймов, залила город, только Литейная и Выборгская части не были под водою, – писал М.И. Пыляев в книге «Старый Петербург», – в седьмом часу пополудни вода начала сбывать и в полдень вступила в берега. За два дня до этого бедствия в Петербурге стояла бурная погода; сильный юго-западный ветер был настолько велик, что отогнал воду к восточным берегам Ладожского озера, и все стоявшие у Шлиссельбурга суда обмелели. Буря особенно много принесла вреда садам и рощам Петербурга. В «Академических ведомостях» этого года есть объявление о продаже с дачи г. Яковлева на Петергофской дороге двух тысяч мачтовых дерев, вырванных с корнем этою бурей. В Летнем саду буря причинила много вреда… вокруг Петербурга на одиннадцать верст находили в полях трупы животных и людей».

Екатерина рано утром приказала выбить стекло в окне Зимнего дворца, откуда и смотрела на бушующие волны. Затем государыня приказала служить молебен священнику и сама на коленях молилась.

Императрица очень подробно описывает это наводнение в письме к Гримму. Вот оно: «Я очень рада, что вчера в полдень возвратилась в город из Царского. Была отличная погода; но я говорила: «Посмотрите, будет гроза», потому что накануне мы с князем Потемкиным воображали себе, что берем крепость штурмом. Действительно, в десять часов пополудни поднялся ветер, который начал с того, что порывисто ворвался в окно моей комнаты. Дождик шел небольшой, но с этой минуты понеслось в воздухе что угодно: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. Я очень крепко спала; порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: «Если так, отпустите часовых с внутренних дворов; а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя»; сказано, сделано; желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. По набережной, которая еще не окончена, громоздились трехмачтовые купеческие корабли. Я сказала: «Боже мой! Биржа переменила место, графу Миниху придется устроить таможню там, где был эрмитажный театр». Сколько разбитых стекол! Сколько опрокинутых горшков с цветами! И как будто под стать горшкам с цветами, на полу и на диванах лежали фарфоровые горшки с каминов. Нечего сказать, тут таки похозяйничали! И к чему это! Но об этом нечего и спрашивать. Нынче утром ни к одной даме не придет ее парикмахер, не для кого служить обедню и на куртаге будет пусто. Кстати, десерт Бретеля (который давно прибыл и покончил после трудов и опасностей, весь целый, не надтреснутый и не разбитый, в последней комнате Эрмитажа) нынешней ночью едва не сделался жертвою урагана. Большое окно упало на землю подле самого стола, весьма прочного, на котором десерт расставлен. Ветром сорвало с него тафтяную покрышку, но десерт остался целехонек… Обедаю дома. Вода сбыла, и, как вам известно, я не потонула. Но еще не многие показываются из своих берлог. Я видела, как один из моих лакеев подъехал в английской коляске; вода была выше задней оси, и лакей, стоявший на запятках, замочил себе ноги. Но довольно о воде, подбавим о вине. Погреба мои залиты водою, и Бог весть, что с ними станется. Прощайте; четыре страницы довольно во время наводнения, которое с каждым часом уменьшается».

21 сентября 1777 года Екатерина II повелела графу Ивану Чернышеву учредить знаки и сигналы, по которым жители столицы должны были знать о приближении наводнения, а генералу Бауру составить план Петербурга, где помечены возможные места наводнения (Пыляев М. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. СПб., 2010. С. 120–123).

А 20 сентября, после мрачных переживаний во время небывалого наводнения, Мария Федоровна испытывала радостное чувство – она села писать поздравительное письмо с днем рождения Павла Петровича, 23 года, немалый срок для наследника престола.

«Живое, непосредственное чувство не может быть выражено, – писала великая княгиня, – таково мое положение, мое драгоценнейшее сердце; в этот день, когда увидел свет самый обожаемый, самый любимый из мужей, моя душа преисполнена радостью, удовлетворением, счастьем, и, несмотря на все мои усилия, мне не удастся описать вам эти чувства столь же живо, как их чувствует мое сердце. Живите долго, живите счастливый и довольный, живите, если возможно, тысячу лет, чтобы составить счастье нескольких миллионов душ; вот те моления, которые я возношу к небу в этот чудный день. Я присоединяю к ним еще одно – благоволите сохранить мне вашу дружбу, она составляет мое счастье, и я осмеливаюсь надеяться, что несколько заслужила ее нежной привязанностью, которую питаю к вам и которая кончится лишь с моей жизнью. Ваш нежнейший и вернейший друг и жена.

Я обожаю вас, до безумия люблю вас; вы – мой кумир, мое высочайшее благо, и я вас люблю столько, столько, что не сумею выразить вам этого».

Получив такое письмо, Павел Петрович был самым счастливым человеком, все прошлое отошло на задний план, с легкостью он разбил доводы Марии Федоровны, что им предстоит несколько месяцев сидеть в Зимнем дворце словно в тюремном заключении. Нет, они будут ждать счастливого разрешения от бремени, а если будет сын… У Павла Петровича тоже не хватало слов, чтобы описать их счастье.

Но вскоре великий князь пришел в себя и написал трогательные письма отцу Платону и своему тестю, герцогу Вюртембергскому. В этих письмах Павел Петрович с беспокойством говорил о «новых,